Сомерсет Моэм - Сотворение Святого

Я вскочил и с ужасом уставился на него. Он презрительно рассмеялся и повторил:

— Рогоносец!

Теперь пришла моя очередь злиться. Кровь ударила в голову, жуткая ярость охватила меня. Я схватил кружку с вином, стоявшую на столе, и со всей силы швырнул в него. Вино выплеснулось на лицо, кружка ударила в лоб и порезала так, что потекла кровь. Через мгновение мы оба выхватили свои мечи.

Эрколе умел сражаться и сражался хорошо, но против меня шансов у него не было. Ярость и агония последнего дня сломили бы любое сопротивление. Я кричал от радости, потому что наконец-то нашел того, кому мог отомстить за все мои горести. Мне казалось, что я сражаюсь со всем миром, и вкладывал в каждый удар всю накопившуюся во мне ненависть. Ярость придала мне силу дьявола. Я теснил и теснил противника, яростно атакуя. Через минуту я вышиб меч из его руки, при этом, похоже, сломав ему запястье. Эрколе прижался спиной к стене, откинув голову, беспомощно разведя руки.

— Спасибо Тебе, Господи! — восторженно воскликнул я. — Теперь я счастлив!

Я занес меч над головой, чтобы раскроить ему череп, и рука уже пошла вниз… когда вдруг я остановился. Увидел его вытаращенные глаза, бледное лицо, перекошенное ужасом. Он привалился к стене, будто упал на нее. Я опустил меч — не смог его убить.

Сунул меч в ножны.

— Уходи! Не буду я тебя убивать. Слишком презираю тебя.

Он не шевельнулся. Стоял, будто обратился в камень, все еще объятый ужасом. Потом, чтобы показать мое презрение, я взял рог с водой и выплеснул в него.

— Что-то ты бледен, друг мой. Вот тебе вода, чтобы смешать ее с вином.

И расхохотался. Смеялся, пока не заболели бока, но никак не мог остановиться.

Я оставил деньги, чтобы расплатиться за полученное удовольствие, и вышел. Сел на лошадь и отправился дальше по пустынным дорогам. Голова разболелась сильнее, чем прежде. Вся радость ушла — больше я не мог получать удовольствие от жизни. И сколько это могло длиться? Сколько? Я ехал под дневным солнцем, лучи которого, казалось, прожигали голову насквозь. И бедное животное опустило голову, язык вывалился наружу, потрескавшийся и сухой. Августовское солнце не знало пощады, все живое замерло в испепеляющей жаре. И человек, и зверь укрылись от обжигающих лучей. Люди спали, домашнюю скотину и лошадей увели в сараи и конюшни, птицы молчали, даже ящерицы залезли в норы. Только лошадь и я тащились по дороге, лошадь и я. Никакой тени не было, низкие стены вдоль дороги не позволяли за ними укрыться, от самой дороги, белой и пыльной, шел жар. Я словно ехал в печи. Все было против меня. Все. Даже солнце испускало самые жаркие лучи, чтобы добавить мне горестей. Что я такого сделал и почему все это выпало на мою долю? Я вскинул кулак и в бессильной ярости погрозил Богу…

Наконец я увидел небольшой холм, заросший хвойными деревьями. Подъехал ближе, и их темная зелень притягивала, как холодная вода. Больше я не мог выносить эту ужасную жару. От большой дороги отходила маленькая, которая вилась вверх по склону. Я повернул лошадь, и вскоре мы оказались среди деревьев. Я глубоко вдохнул прохладный, пропитанный ароматом хвои, воздух. Спешился и повел лошадь за уздечку. Как же мне понравилась эта прогулка. Под ногами мягко пружинила опавшая хвоя, я полной грудью вдыхал лесные ароматы. Мы вышли на полянку, увидели небольшой пруд. Я напоил бедное животное, потом жадно напился сам. Привязал лошадь к дереву и дальше пошел один. Вышел к обрыву. Внизу расстилалась равнина. Высокие хвойные деревья обеспечивали тень и прохладу. Я сел, оглядел равнину внизу, безоблачное и бездонное небо над головой. По одну сторону равнины я видел стены и башни какого-то города, к нему широкими изгибами текла река. Далеко-далеко синели горы, а внизу моим глазам открывались поля пшеницы и овса, виноградники, оливковые рощи. Почему мир столь прекрасен, когда мне так плохо?

— Действительно, вид удивительный.

Я поднял голову и увидел монаха, с которым разговаривал в гостинице. Он опустил свой мешок и сел рядом со мной.

— Вы не сочтете меня назойливым? — спросил он.

— Извините меня, я вам нагрубил. Вы должны меня простить, я был не в себе.

— Не говорите об этом. Я увидел вас здесь и спустился вниз, чтобы предложить вам воспользоваться нашим гостеприимством.

Я вопросительно посмотрел на него. Он указал куда-то себе за плечо, и, присмотревшись, я разглядел за деревьями небольшой монастырь.

— Как умиротворяюще он смотрится! — воскликнул я.

— Так и есть. Святой Франциск иногда приезжал сюда, чтобы насладиться тишиной и покоем.

Я вздохнул. Почему бы не покончить с жизнью, которую ненавидел, и тоже не насладиться покоем? Я почувствовал, что монах наблюдает за мной, поднял голову и повернулся к нему. Высокий, худощавый, глаза глубоко посажены, щеки запали, лицо бледное, следствие молитв и постов. Но голос звучал очень мягко.

— Почему вы смотрите на меня? — спросил я.

— Я был в таверне, когда вы разоружили мужчину и сохранили ему жизнь.

— Я сделал это не из милосердия и жалости, — с горечью ответил я.

— Знаю, — кивнул он. — От отчаяния.

— Как вы узнали?

— Я наблюдал за вами и в конце сказал: «Господи, пожалей несчастного».

Я в изумлении уставился на этого странного человека, а потом со стоном ответил:

— Вы правы. Я так несчастен.

Он взял мои руки в свои с нежностью, достойной Матери Божьей, и я услышал от него:

— «Придите ко мне, все труждающиеся и обремененные, и Я успокою вас» [26] Библия. Евангелие от Матфея, 11:28. .

Страдания переполнили меня. Я уткнулся лицом ему в грудь и разрыдался.

Прошло много лет, и благородный дворянин Филиппо Брандолини теперь бедный монах Джулиано. Роскошные одежды, бархат и атлас уступили место коричневой мешковине. Вместо золоченых поясов талия моя перепоясана пеньковой веревкой. И как изменился я сам! Каштановые волосы, которые целовали женщины, стали белыми, как снег, и выбриты на макушке. Глаза тусклые и провалились, щеки запали, кожа юности приобрела пепельный оттенок и покрылась морщинами. Белые зубы выпали, но и десен хватает для пережевывания монастырской пищи. Я стар, скрючен и слаб.

Одним весенним днем я пришел на обрыв над равниной, чтобы погреться на теплом солнышке, посмотреть на огромную страну, которую я теперь так хорошо знал, на далекие горы, и внезапно у меня появилось желание написать историю моей жизни.

Теперь этот труд завершен. Мне больше нечего сказать, за исключением одного: с того самого дня, как я пришел, ослабев душой, под прохладную сень хвойных деревьев, в большой мир я уже больше не возвращался. Земли и дворцы я отдал моему брату, в надежде, что он лучше, чем я, использует свою жизнь. Ему же я передал право использовать нашу древнюю фамилию. Я знал, что потерпел неудачу во всем. Жизнь моя пошла наперекосяк, не знаю почему, и у меня не хватило смелости начать все заново. Я признал свою неспособность участвовать в этой битве и позволил миру жить по своим законам и забыть о моем существовании.