Халиль Джебран Джебран - СБОРНИК: СТРАННИК. ПРИТЧИ И РЕЧЕНИЯ

Идите своим путем с песней, но пусть каждая песня будет короткой, ибо лишь те песни, что юными умрут на ваших устах, останутся жить в сердцах людей.

Говорите отрадную правду в немногих словах, но никогда и никакими словами – правды уродливой. Назовите девушку, чьи волосы сверкают на солнце, дочерью утра. Но ежели увидите слепца, не говорите ему, что он одно с ночью. <...>

Друзья мои и возлюбленные, на своем пути <...> вы повстречаете хромых, торгующих костылями, и слепцов, торгующих зеркалами. И встретите богачей, просящих подаяния у врат Храма.

Хромым дайте от вашего проворства, слепцам – от вашей зоркости; и подумайте, что вы дадите нищим богачам, ведь они из всех самые неимущие, ибо лишь тот тянет руку за милостыней, кто поистине нищ, пусть даже имеет в избытке богатств.

Друзья мои, я подвигаю вас всей нашей любовью на то, чтобы вы были бесчисленными путями, скрещивающимися в пустыне, где вместе живут зайцы и львы, ягнята и волки.

И помните то, что я скажу: я учу вас не даянию, но приятию, не отрицанию, но свершению, не уступчивости, но пониманию, и всегда с улыбкой на устах.

Я учу вас не молчанию, а песне, но не безмерно громкой.

Я учу вас вашему большему «Я», которое заключает в себя всех людей.

Он поднялся из-за стола и направился в глубину Сада, и бродил в тени кипарисов до вечерней зари. Они же ступали следом чуть поодаль, ибо на сердце у них было тяжко, и язык их прилип к гортани.

Карима, убрав со стола, подошла к нему и сказала:

– Учитель, вели мне приготовить еду тебе на завтра в дорогу.

Он посмотрел на нее глазами, видящими иные, отличные от этого, миры, и ответил:

– Сестра и возлюбленная моя, все готово от начала времен. Еда и питье приготовлены для завтрашнего дня так же, как и для нашего вчерашнего и сегодняшнего.

Я ухожу, но если я уйду с истиной еще неизреченной, эта истина вновь отыщет меня и соберет воедино мои рассыпанные в безмолвиях вечности частицы, и я снова предстану вам, чтобы говорить голосом, вноверожденным в сердце тех безграничных безмолвии. <...>

Услышав от него, что он уходит, ученики замерли с отягченными горем сердцами. Но ни один не протянул руки, чтобы удержать Учителя, как ни один не вызвался пойти за ним.

Аль-Мустафа вышел из материнского Сада легкой неслышной поступью, миг – и он был уже далеко от них, словно лист, унесенный с дерева сильным порывом ветра, и они увидели как бы бледный свет, исчезающий в высях.

А девятеро пошли своей дорогой. И только женщина все еще стояла в сгущающейся вечерней тьме и смотрела, как сливаются воедино свет и сумрак, и, чтобы утешить свою тоску и смирить свое одиночество, повторяла его слова: «Я ухожу, но если я уйду с истиной еще неизреченной, эта истина отыщет меня, даст мне жизнь и я приду вновь».

Что мне сказать о его речах? Возможно, что-то в его личности придавало силу его словам и влекло к нему тех, кто его слушал. Он был прекрасен, и сияние полдня было на его лице.

Мужчины и женщины больше смотрели на него, нежели следили за его рассуждениями. Подчас его речи отличались такой силой духа, что это покоряло всех.

В юности мне довелось слушать ораторов Рима, Антиохии и Александрии. Молодой назарянин не похож ни на одного из них.

Те с большим искусством подбирали слова, чтобы завладеть слухом собравшихся, но когда говорил он, душа как бы покидала вас и устремлялась в края еще не виданные.

Ничего похожего на истории и притчи, которые он рассказывал, никто никогда в Сирии не слыхал. Он, казалось, сплетал их из времен года, подобно тому как время сплетает годы и поколения.

Начинал он так: «Пахарь отправился в поле сеять семена...», или: «Жил однажды богач, имевший много виноградников...», или: «Стал пастух пересчитывать вечером свое стадо и увидел, что одна овца пропала...»

И эти слова уводили слушателей к их простейшей сущности, в прошлое их дней.

Мы все в душе пахари и нам всем дорог виноградник. И на пастбищах нашей памяти – и пастух, и стадо, и заблудшая овца.

Там же и лемех, и точила, и гумно.

Он знал, откуда возникло древнее «Я» и та нескудеющая нить, из которой мы сотканы.

Греческие и римские ораторы говорили своим слушателям о жизни, какой она представала разуму. Назарянин говорил о страстном стремлении, которое обитает в сердце.

Они видели жизнь глазами чуть более ясными, чем ваши или мои. Он видел жизнь в свете Божием.

Я часто думаю, что он обращался к толпе, как гора обращалась бы к долине.

И была в его речах сила, которою не обладали ораторы ни в Афинах, ни в Риме.

Был месяц июнь, когда я первый раз увидела его. Он шел пшеничным полем, когда я проходила мимо с моими служанками. И был он один.

Такую плавную поступь и гармонию движений прежде мне не приходилось видеть ни у одного мужчины.

Так люди не ходят по земле. Даже теперь не знаю, быстро он шел или медленно.

Мои служанки стали украдкой показывать на него пальцами и перешептываться меж собою. Я же на миг остановилась и подняла руку, приветствуя его. Но он не повернул лица в мою сторону, даже не взглянул на меня. Тогда я возненавидела его. Я томилась желанием излить свои чувства, а мне не позволили. Я похолодела, как будто бы меня занесло снегом. И я содрогнулась.

Ночью он привиделся мне во сне. Потом мне сказали, что я металась на постели и плакала.

Был месяц август, когда я увидела его снова, из окна. Он сидел в тени кипариса в дальнем конце моего сада и был неподвижен, словно каменное изваяние – совсем как те, что стоят в Антиохии и других городах северного края.

Моя рабыня-египтянка приблизилась ко мне со словами:

– Тот человек здесь. Он сидит в дальнем конце твоего сада.

Я взглянула на него и душа затрепетала во мне – ибо он был прекрасен!

Такого тела ни у кого не было и нет; каждая часть его пребывала в согласии с целым и другими частями.

Я облачилась в дамасские одежды, вышла из дому и направилась к нему.

Что влекло меня: мое одиночество или исходящее от него благоухание? Мой ненасытный взор, жаждущий красоты, или же его красота, ищущая света в моих глазах?

Я и теперь не знаю.

На мне была надушенная одежда и позолоченные сандалии, что подарил мне римский военачальник, – да, эти самые. И вот я приблизилась к нему и сказала:

– Здравствуй!

– Здравствуй. Мириам! – сказал он в ответ. Он посмотрел на меня, и его глаза-ночи увидели меня так, как не видел ни один мужчина. Я вдруг почувствовала себя нагой и устыдилась.