Кнут Гамсун - Роза (пер. Ганзен)

Не было ни малѣйшаго вѣтерка; заливъ лежалъ, какъ зеркало. Я попытался было разсказать объ одномъ морякѣ, весельчакѣ и хвастунѣ, который разъ въ бурю потерпѣлъ крушеніе, но не утонулъ; вокругъ него кишмя кишѣли потонувшія птицы морскія, а онъ вотъ взялъ да не потонулъ!

Ну, засмѣйся же! — сказалъ я про себя, но Розѣ, видно, не до смѣха было. Тогда я самъ разсмѣялся надъ морякомъ, чтобы немножко подбодрить Розу своей веселостью.

Я обратилъ ея вниманіе, какъ моя оловянная рыбка блеститъ на солнцѣ, и, когда погрузишь ее — словно лучъ сверкнетъ и потухнетъ въ водѣ,

— Да, — сказала Роза и только.

Какъ она была угнетена! Я сидѣлъ и смотрѣлъ на нее. Одѣта она была хорошо, но въ этомъ-же платьѣ изъ прочной и простой матеріи ходила она еще весною, до замужества. На кормѣ лежалъ ея жакетъ; и онъ былъ далеко не новый, только носили его, видно, бережно. Пуговицы приходились на правой сторонѣ, а петли на лѣвой. Значитъ, жакетъ перелицованъ, — подумалъ я, — и какъ мило это сдѣлано! Такъ вотъ чѣмъ она коротаетъ время.

Взглядъ Розы былъ такъ печаленъ и глубокъ, чти когда она вскидывала его на меня, — словно волна набѣгала.

— Ваши родители живы? — спросила вдругъ Роза.

— Да.

— Есть у васъ сестра?

— Да.

— А у меня нѣтъ брата! — Послѣ небольшой паузы она прибавила, слегка улыбаясь:- Зато вѣдь у меня есть папа.

— Отецъ вашъ удивительно красивый мужчина.

— Да, красивый и счастливый. — И она опять слегка улыбнулась и сказала:- Только я одна огорчала его всю свою жизнь.

По водѣ начала пробѣгать рябь; солнце перестало грѣть; Роза надѣла жакетъ и снова усѣлась съ донной удочкой, тогда какъ я ловилъ на дорожку. Мы наловили немножко, но на уху не хватало, — рыбка попадалась все мелкая; приходилось посидѣть еще, и Роза сидѣла очень терпѣливо. Мнѣ захотѣлось допытаться — не хочется ли ей попросту протянуть время, такъ какъ домъ ей сталъ не милъ. Я и сказалъ:

— Ваше кольцо было вамъ немножко велико; смотрите, какъ бы оно не соскользнуло съ пальца.

Ей представлялся теперь удобный случай равнодушно отвѣтить: Ну, и пусть его! Но она, напротивъ, вздрогнула, перемѣнилась въ лицѣ и взяла удочку въ лѣвую руку.

Черезъ часъ мы наловили достаточно и направили лодку къ берегу.

Гартвигсенъ былъ уже дома и добродушно, хотя, пожалуй, не безъ насмѣшки, замѣтилъ Розѣ:

— Такъ и ты начинаешь приносить въ домъ? Да, да, пожалуй, намъ ѣсть нечего, — какъ знать.

— Развѣ мы мало потрудились? — сказалъ я.

— Нельзя пожаловаться. Ну, я помогу вамъ чистить рыбу, и вы оставайтесь съ нами ужинать.

Я остался. Больше ничего особеннаго не произошло, но тонъ былъ какой-то несердечный, и мнѣ весь вечеръ не по себѣ было. Гартвигсенъ то и дѣло выходилъ то за тѣмъ, то за другимъ, оставляя насъ вдвоемъ. То онъ долго стоялъ и разговаривалъ во дворѣ съ какимъ-то прохожимъ, то сыпалъ горохъ голубямъ, хотя голуби давно уже улеглись. Я по всему видѣлъ, что онъ пересталъ ревновать ко мнѣ, но Розѣ какъ будто не было до этого дѣла. Она ходила по комнатѣ и прибирала тамъ и сямъ; закрыла, словно по разсѣянности, крышку клавесина. Видно, не хочетъ, чтобы я попросилъ ее сыграть, — подумалъ я. Такъ, вѣрно, оно и было.

Скрѣпя сердце, я продолжалъ болтать о томъ, о семъ, хоть мнѣ и очень тяжело было. А когда Гартвигсенъ вернулся въ комнату, я всталъ и простился.

По дорогѣ домой, я рѣшилъ поскорѣе окончить картинку, изображавшую горницу Макка. И, когда мнѣ удастся отдѣлать стаканчикъ Розы такъ, что любо-дорого будетъ взглянуть, я поднесу картинку Розѣ. Гартвигсенъ еще на дняхъ говорилъ мнѣ, что получитъ съ судами изъ Бергена всякіе багеты для рамокъ.

Разъ послѣ обѣда, когда я сидѣлъ и писалъ свою картинку, вошла баронесса и поразила меня, затронувъ въ разговорѣ религіозныя струны. Какъ она была разстроена и несчастна! Хваталась за грудь такъ, что нѣсколько крючковъ разстегнулось, — словно хотѣла вырвать сердце. Она сказала:

— Нѣтъ, не найти здѣсь покоя! Но вы, можетъ быть, нашли?

— Я? Нѣтъ, не могу сказать.

— Нѣтъ? Такъ, пожалуй, не мѣшало бы вамъ немножко поохотиться. Теперь вѣдь скоро наступитъ время. Пострѣляйте себѣ въ лѣсу. Это васъ освѣжитъ.

Я подумалъ: не во мнѣ и не въ моемъ покоѣ тутъ дѣло. Не самой ли ей хочется бродить, прислушиваясь къ моимъ выстрѣламъ въ лѣсу, и вспоминать выстрѣлы Глана въ старину?

— Я собирался было пойти на охоту, когда подмерзнетъ, — сказалъ я.

Она встала, побродила по комнатѣ, поглядѣла въ окна, опять бросилась на стулъ и сказала нѣсколько словъ въ похвалу моей картинѣ. Но мысли ея были гдѣ-то далеко. Я смотрѣлъ на нее съ состраданіемъ. Въ сердцѣ моемъ ей не было мѣста, но я желалъ ей всего хорошаго; она, видно, столько страдала и такъ заблуждалась.

— Я не собираюсь вовсе говорить о высокихъ предметахъ, — начала она опять, — но… хоть бы я что нибудь понимала! Почему я осуждена погибать такъ шагъ за шагомъ? Я бѣгала тутъ ребенкомъ повсюду и, бывало, прижималась лицомъ къ былинкамъ, чтобы приласкать и ихъ, быть доброй и къ нимъ! Да. И, въ сущности, это было не такъ ужъ давно, мнѣ кажется; не Богъ вѣсть сколько человѣческихъ вѣковъ прошло съ тѣхъ поръ. Но куда дѣвались теперь всѣ тѣ былинки и тропинки, и все прочее? Я хожу и смотрю на все другими глазами. Что же такое сталось со мной? Я перестала быть ребенкомъ, — это такъ. Но есть же тутъ люди, которые какими были, такими и остались. Іенсъ Папаша — все тотъ же въ душѣ, лопарь Гильбертъ все тотъ же. А я вотъ выросла, стала совсѣмъ другой. Я такая дурная, что подняла бы самое себя на смѣхъ, вздумайся мнѣ теперь прильнуть щекой къ былинкамъ. А вотъ Іенсъ Паваша и лопарь Гильбертъ все полны старыхъ ребячествъ и лелѣютъ ихъ по прежнему. Достанься мнѣ тотъ, кого я любила, и оставайся я тутъ, броди по тѣмъ же лѣсамъ и тропинкамъ, я бы, пожалуй, и сохранила въ душѣ миръ, — какъ вы думаете? Такъ выходитъ, что сама жизнь толкнула меня въ какой-то враждебный мнѣ міръ, а съ какой стати? То, отъ чего я ушла, было лучше того, къ чему я пришла. Я попала въ образованный, богатый домъ; тамъ не было никакихъ былинокъ, никакихъ лѣсныхъ тропинокъ. Я кое-чему выучилась, привыкла выражаться получше… О, хромой докторъ, который жилъ здѣсь когда-то, не узналъ бы меня теперь. А дальше что? Да, былъ человѣкъ, который говорилъ не лучше меня, но заставлялъ меня всю вспыхивать отъ радости. Когда ему случалось сказать что-нибудь неладное или заануться въ разговорѣ, не находя словъ, мнѣ это казалось такъ хорошо. О, продолжай, продолжай, запинайся! — хотѣлось мнѣ сказать. Вѣдь тогда онъ оказывался не лучше меня, не изъ другой породы. Мы оба знали тутъ каждую былинку и съ десятокъ людей, которые тоже знали насъ; мы различали слѣды другъ друга на тропинкахъ и въ травѣ, бросались на нихъ и цѣловали. Раздастся выстрѣлъ въ лѣсу, взовьется дымокъ надъ верхушками деревьевъ, послышится издалека радостный визгъ Эзопа — и что же я дѣлаю? Я глажу листья, ласкаю кусты можжевельника и затѣмъ цѣлую свою же руку. Возлюбленный мой! — шепчу я, и внутри у меня словно дрожатъ и поютъ скрипки. Я вынимаю свои груди навстрѣчу ему, чтобы хоть чѣмъ-нибудь порадовать его за его выстрѣлъ, посланный мнѣ. Жизнь моя принадлежитъ ему, я ничего не вижу отъ волненія, тропинка колышется подо мной, я падаю. Но вотъ, я чувствую, что онъ близко; словно токъ пробѣгаетъ по мнѣ, я встаю и жду его. А онъ ни слова не можетъ сказать, да и что тутъ говорить? Но я знаю, гдѣ найти грудь, на которой такъ сладко отдыхать! Прильнуть къ ней все равно, что прильнуть къ цѣлому міру блаженства… И я утопаю въ его дыханьѣ, пахнущемъ лѣсомъ, дичиной…