Кнут Гамсун - Роза (пер. Ганзен)

— Голуби? Они развѣ еще не спятъ?

— Гартвигсенъ кормитъ ихъ. Эти двое терпѣть не могутъ другъ друга; такъ и вертятся волчками.

Роза тоже подошла къ окну взглянуть. При этомъ она стала совсѣмъ близко ко мнѣ. Вся она дышала какою-то ласковою, нѣжною женственностью и преспокойно перегнулась надо мной, чтобы поглядѣть хорошенько, упираясь рукой о подоконникъ. Рука была крупная, красивая. Мнѣ сдавалось, что она не все время глядитъ въ окно, но скользитъ взглядомъ и по моей головѣ, затылку и шеѣ. Я ощущалъ ея дыханіе. Ахъ, мнѣ, пожалуй, слѣдовало отодвинуться немножко, чтобы дать ей мѣсто, но мнѣ было такъ пріятно.

— Они ревнуютъ другъ къ другу, — сказалъ я про голубей. И что такое сказалъ я еще? Пожалуй, ничего больше, но въ ушахъ у меня звенѣло, словно я говорилъ долго, долго.

Роза слегка оттолкнулась рукою отъ подоконника, какъ будто отталкивая лодку отъ берега, и обдала меня своимъ долгимъ, чудеснымъ взглядомъ. Вѣрно, у меня голосъ дрожалъ, и я выдалъ себя.

— Да, ревность, пожалуй, вещь хорошая, — сказала она мягко, — и, вѣрно, она неразлучна съ любовью; какъ знать.

— Навѣрно, такъ.

— Но любовь едва-ли можетъ питаться одной ревностью. По крайней мѣрѣ, долго не можетъ.

— Нѣтъ, нѣтъ!

Меня охватила при ея словахъ несказанная радость: ревность свела ее съ хозяиномъ этого дома, но она больше не любила его! Меня же она увидѣла сегодня въ новомъ свѣтѣ: я выросъ, возмужалъ; ей не противно было смотрѣть на мой затылокъ и шею, она дышала мнѣ на волосы.

Я началъ бормотать что-то такое:

— Мнѣ бы только хотѣлось… Вы такая удивительная сегодня… Господи, я не видалъ вамъ подобныхъ… Вы одна единственная… Нѣтъ, право, вы красивѣе всѣхъ женщинъ въ свѣтѣ… Да; и мнѣ бы хотѣлось только поблагодарить васъ.

— Что съ вами? — сказала она, снисходительно улыбаясь, но покраснѣвъ. — Не влюбились же вы въ меня? О, нѣтъ! Вы такъ молоды… Нѣтъ, что съ вами!

Я всталъ было и протянулъ къ ней руку, не смѣя двинуться съ мѣста. Но, услыхавъ ея послѣдній отрывистый и рѣзкій возгласъ, я снова опустился на стулъ.

— Сидите смирно! — опять услыхалъ я.

Она то и дѣло поглядывала на меня, какъ будто соображая, какъ ей лучше угомонить меня. Видя, какъ она испугалась, я попытался успокоить ее, заговорилъ о своей сестрѣ, о томъ, что Роза такъ мнѣ ее напомнила сегодня, что мнѣ было такъ хорошо сидѣть тутъ съ нею… Отчасти я прямо выдумывалъ, у меня вовсе и не было взрослой сестры, а только маленькая. Да, Роза, видимо, и не вѣрила мнѣ; она была старше меня и, навѣрно, видѣла меня насквозь.

— Я хотѣлъ поблагодарить васъ за то, что вы позволяете мнѣ бывать здѣсь, — сказалъ я.

Она уже немножко успокоилась, опять улыбнулась и сказала; — Вы тутъ вдали отъ своихъ; совсѣмъ одинъ. — И она подошла ко мнѣ шага на два, склонила голову на бокъ и, поглядывая на меня, продолжала:- Нѣтъ, что такое съ вами?.. Конечно, приходите, милый мой, хоть каждый день. Можетъ быть, сыграете немножко? Нѣтъ? Такъ вамъ, пожалуй, пора уйти.

— Ахъ, нѣтъ.

— Да, да; ступайте домой, лягте и успокойтесь. Такъ вѣдь?

Я схватилъ ея руку и крѣпко, долго цѣловалъ.

— Не вводите насъ обоихъ въ бѣду! — услыхалъ я ея шопотъ.

Я снова очутился на стулѣ. Въ сѣняхъ послышались шаги, и вошелъ Гартвигсенъ.

— Не сыграете-ли? — спросилъ онъ.

— Поздно уже… Нѣтъ, спасибо; скоро ночь.

— Но завтра опять будетъ день! — сказала Роза.

Она была такъ мила и ласкова, и оба они, и Роза и Гартвигсенъ, проводили меня и пожали мнѣ руку.

Гартвигсенъ, противъ обыкновенія, выказалъ заботливость, сказавъ женѣ:

— Теперь ужъ не лѣтнее время, Роза; ты бы накинула шаль.

— Мнѣ не холодно, — отвѣтила она.

— Да, пожалуй, у тебя нѣтъ шали, — продолжалъ Гартвигсенъ. — Но развѣ долго тебѣ достать въ лавкѣ — за счетъ Гартвича; дадутъ, я полагаю! — и онъ расхохотался въ мою сторону.

По дорогѣ домой, я нѣсколько разъ оборачивался назадъ. Я немножко тѣшилъ себя мыслью, что Розѣ, пожалуй, скучновато стало, послѣ моего ухода.

Я вернулся въ Сирилундъ. Маккъ въ ночной рубахѣ высунулся изъ своего окна во второмъ этажѣ и разговаривалъ съ Оле Человѣчкомъ во дворѣ. Значитъ, Маккъ все еще не улегся на покой; былъ совсѣмъ свѣжъ и бодръ послѣ ванны, и голова у него работала исправно.

— Пожалуй, ты отплывешь ночью, — говорилъ онъ Оле Человѣчку, — а я вотъ что еще хотѣлъ сказать тебѣ: на обратномъ пути пройди съ Фунтусомъ по ту сторону маяка. Шкуна не пойдетъ зимою на Лофотены; ее надо поднять къ веснѣ и подправить.

Миновалъ день Семи спящихъ отроковъ. Суда съ треской отплыли на югъ, и сушильныя площадки опустѣли. Начался листопадъ.

Въ Сирилундѣ какъ будто потише стало. Свенъ Дозорный и Оле Человѣчекъ забрали съ собой часть людей и уѣхали. Уѣхала и Брамапутра, бывшая причиной многихъ веселыхъ исторій и бѣдъ въ людской. Но и безъ того осталось еще довольно народа: приставные рабочіе, приказчики, дворники, кузнецъ, бондарь, пекарь, два мельника, всѣ работницы, Крючкодѣлъ, Туловище, Іенсъ Папаша и призрѣваемый Фредрикъ Менза, который не вставалъ съ постели, но преисправно ѣлъ и пилъ и все никакъ не могъ развязаться съ жизнью.

Да, часъ Фредрика Мензы все никакъ не могъ пробить. Вотъ ужъ съ годъ лежалъ онъ такъ, все больше и больше впадая въ дѣтство. Ѣлъ онъ много, физическія силы его не падали, зато умственныя совсѣмъ ослабѣли отъ старости. Если его о чемъ-нибудь спрашивали, онъ отвѣчалъ: бобо! — а то подолгу лежалъ, воюя съ собственными руками въ воздухѣ и испуская по ихъ адресу безсмысленныя звуки. Съ каждымъ днемъ онъ все больше и больше дряхлѣлъ, но каждое утро просыпался въ добромъ здоровьѣ, котораго смерть какъ будто не могла сломить. Для Крючкодѣла, попавшаго къ нему въ сожители, онъ былъ настоящій крестъ.

А между Крючкодѣломъ и Туловищемъ завязалась забавная дружба: обоимъ не доставало Брамапутры, и такъ хотѣлось написать ей въ Бергенъ, да боязно было мужа. Тяжело, уродливо ковылялъ Туловище по двору; онъ носилъ изъ сарая дрова для всѣхъ печей въ домѣ и носилъ чудовищными вязанками. Медленно, грузно топалъ онъ по двору, словно отбивая тактъ своими двумя подпорками. Взвалить себѣ на спину вязанку съ добрый возъ было нипочемъ этому великану, и онъ еще подолгу простаивалъ съ такой ношей, болтая то съ тѣмъ, то съ другимъ; когда же двигался снова, то несъ ее съ осторожностью ребенка, а у кухонныхъ дверей сваливалъ и принимался разносить дрова по дому охапками. А то какъ бы лѣстница не подломилась!

Дружба между Туловищемъ и Крючкодѣломъ потому выходила особенно забавной, что Крючкодѣлъ всячески дразнилъ и изводилъ пріятеля, выкидывая съ нимъ разныя штуки. Плутоватый щебетунъ старался только держаться отъ гиганта на безопасномъ разстояніи, когда осыпалъ его своими насмѣшками и обидными прозвищами. Кромѣ того, онъ придумалъ для Туловища особую мелодію, которую, подкарауливъ выходъ гиганта изъ дровяного сарая, и насвистывалъ въ тактъ его ковылянію. Туловище отбивалъ тактъ по двору своими подпорками, а Крючкодѣлъ подсвистывалъ ему что было мочи. Туловище нѣкоторое время продолжалъ итти терпѣливо, потомъ старался мѣнять шагъ, чтобы уйти отъ этого аккомпанимента, но пронзительное чириканье сразу догоняло его, и опять бѣдняга шагалъ въ тактъ. Одно спасенье было — добраться до кухонныхъ дверей. Зато ужъ тамъ Туловище оглядывался назадъ такими глазами, точно съѣсть хотѣлъ своего преслѣдователя. Но къ вечеру онъ опять былъ тою же незлобивою душой.