Евгений Чириков - Юность

— А вы недовольны?

— Благословляю!

— Да?

— А вы, Зоя, сомневаетесь? Благословляю и этот сад, и эту аллею, и тот день… И алгебру!

— Алгебру!

— Да, и алгебру…

— Дайте руку: кто-то идет, я боюсь пьяных…

Я подал ей руку и почувствовал, как Зоя прильнула ко мне плечом — благодарно и доверчиво…

— Зоя! Зоя! Если бы вы знали!

— Не надо говорить… Я знаю.

— Да?

— Да.

Алгебра прошла благополучно, диплом о зрелости был в кармане, а я не уезжал на родину… Мы решили ехать по Волге вместе, а у Зои оставалась еще геометрия…

— Можно вам помочь по геометрии, а то скучно болтаться…

— Я геометрии не боюсь…

— Нельзя? Окончательно?

Я смотрел так умоляюще, что Зоя покачала головой и сказала:

— Разве… Я не совсем понимаю объем усеченной пирамиды…

— Ну вот. Отлично! Пройдем и разберемся.

— А там… и конец… Еще три дня.

— Так завтра прийти?

— Хорошо.

Два дня я мешал Зое заниматься геометрией. На третий она отказалась от моей помощи.

— С вами хуже…

— Я не буду мешать. Я сяду в уголке и буду слушать и смотреть, как вы занимаетесь.

— Нет.

— Окончательно?

— Да.

— Ну, а как же завтра.

— Пойду сдавать, а послезавтра поедем…

— Перепутал… Я думал, мы едем завтра… На «Самолетском»?

— Да. Уходит в семь утра…

— Значит, до парохода не увидимся?

Зоя отрицательно качнула головой и сказала, понизив голос.

— До Симбирска вместе, а там… я слезу, а вы — дальше…

И радость и горе… вместе… Я крепко пожал руку девушки и почувствовал ее ответное пожатие…

— До свидания!

…Томительно тянется день, какой-то ненужный, лишний день в жизни, день который не знаешь, куда девать. О, с какой радостью я подарил бы его тому, кто дорожит каждым днем жизни! Возьмите его!.. Вот идет старенький чиновник и ведет за руку весело лепечущего ребенка. Очевидно, дедушка и внучек. Возьми, дедушка, мой лишний день! — ведь тебе дорог уже каждый час, отдаляющий тебя от смерти, а мне… я вычеркиваю его из своей жизни: сегодня я не вижу Зои… И завтра тоже не увижу: возьми и «завтра»! Нет, «завтра» не отдам: утро мудренее вечера…

А вечер дивный. Горят в окнах призрачные огни заката, и кажется, что это не дома, а замки, в которых пируют рыцари, с красными огнями пылающих факелов… Горит на горе золотой купол собора, словно обломок солнца упал с розового неба… Музыка гремит в далеком саду и тихо струится из раскрытых окон: та — зовет на пир, а эта — к тихой, нежной грусти… Снова и грусть, и радость: скоро я буду ехать по родной Волге с любимой, с моим белым голубем, но скоро же и улетит он, белый голубь, от меня… Был в саду и облегчил свою душу воспоминаниями, походил по той дорожке и посидел на той лавочке, где встретился и сидел с Зоей. Послушал грустный вальс, который играл про мою тоску и про мое одиночество, и медленно побрел по улицам, по направлению к дому № 15… Только загляну в калитку и пройду, посмотрю на старые березы, под которыми занимался алгеброй, и скроюсь. Никто не увидит и никто не узнает…

Иду и живу одним ожиданием скорой близости к заветному дому… Вот и улица, лучшая теперь для меня улица во всем городе. А вон и дом, ворота и калитка!.. Замедляю шаги, а то пройдешь — и всё кончено: неловко несколько раз заглядывал в калитку… А вдруг… Хотелось верить в чудо, в Божью помощь. Вдруг из калитки выйдет Зоя? Нет! Пусто… Заглянул; сквозь листву берез и акаций светится в невидимом окне огонек: не спит. На белом фоне занавески шевелится темный профиль… Она: милый профиль любимого лица!.. Проклятая собака залаяла, — думает вор.

— У, дура!

Быстро вышел из калитки и пошел прочь. А собака провожает лаем.

— Да будет тебе, проклятая!

Прибавил шагу и завернул за угол.

— Ух!..

Остановился снял шляпу и, посмотрел в небо. Уже заискрились звезды. Ах, как сильно откуда-то наносит сиренью!.. А музыка в саду поет кларнетами: «Эх, ты ноченька», жалобно, словно плачет… жалеет меня, одинокого…

— «Только был один да мил-серде-ееченый друг…» — подтягиваю кларнетам, а они отвечают мне:

— «Да и тот забыл меня, горькую…» «Подлец» — браню «мил-сердечного друга» и горжусь силой своей любви: я никогда не разлюблю белого голубя… это — немыслимо!..

Смолк город; задумчиво смотрит на него луна и всё думает о людях, которые спрятались в больших каменных домах, и которые одиноко бродят ночью по пустынным улицам… Медленно потухают звезды, а на кладбище поет соловей… О чем он поет мертвым!.. Быть может, соловей рассказывает им о том, что ничто не изменилось на земле с тех пор, как они зарыты, всё также любят и ненавидят, всё также смотрит на город луна с неба и серебрит купол старого собора… «Не завидуйте, мертвые! — говорит им соловей. — Все эти люди, которые сладко спят теперь в домах, и которые одиноко бродят по улицам, все обречены той же участи… И когда-нибудь вот этот юноша, который так счастлив теперь, что не может спать, будет гнить в земле, а другой такой же юноша будет ходить ночью по тихим улицам и не спать от счастья». И луна думает о том же!.. И звезды!.. И тихая, кроткая весенняя ночь!..

— Куку-рекууу…

Запел петух где-то далеко. Который час? Считаю медленно плывущие с кладбищенской церкви удары колокола. Два. Крепко спит теперь моя Зоя и не знает, что я тоскую… Пойду домой.

Бледно-зеленое небо уже вздрагивало предчувствиями близкого солнца, когда я вернулся в свою комнату. Распахнул створки окна, постоял и послушал предрассветный шопот в саду, за собором, сонное попискивание каких-то птичек, похожее на эолову арфу гудение телеграфных проволок на столбе под окном, глубоко медленно вздохнул и, прошептав: «хорошо на свете!», стал раздеваться… Лег, вытянул усталые ноги и, умиротворенный сознанием, что я любим, перекрестился.

— Благодарю тебя, Господи!

Закрыл глаза, улыбаюсь своему счастью и отдаюсь неясным, легким трепетам души, словно слушаю далекую, нежную музыку…

Не спал, а плавал на золототканных грезах дремотной фантазии полюбившего, любимого и юного… Сны голубые, белые, прозрачные и пугливые… Синие глаза, золотистые волосы, опущенные ресницы, улыбка на розовых, как утренняя заря, губах… Всё плывет в дремотном тумане и сливается с шопотом деревьев в саду, за забором, с щебетанием просыпающихся птиц и запахом умывающейся росою сирени…

— Благодарю тебя, Господи!

Заснул сладко и крепко и спал, как хорошо накормленный матерью грудной младенец. Заползла муха в раскрытый рот — разбудила…

Город шумит, поет, торопится, бранится. Трещат на мостовой кованые железом колеса, кричат продавцы зелени, молока, мороженого, гнусаво поют стекольщики и угольщики, ругаются на дворе соседние по квартирам кухарки, кудахчет курица, дерутся воробьи, где-то звонко колотят молотками каменщики. Солнце смеется в окно…