Залман Шнеур - Шкловцы

— Ох-хо, отец небесный! — вырывается у дяди Ури веселый зевок из глубины души. — Скоро кончится тамуз… Кончится лето… Бим-бам-бам…

А тетя Фейга варит.

Сначала кипятит она белый, снежно-белый сахар. Она разрушает красивую белую пирамиду и засыпает ее в слегка бурлящую воду на дне медницы. А когда сахар хорошенько прокипел, тетя Фейга проверяет его ложкой. С ее огромной деревянной ложки капает расплавленный янтарь. Она набирает немного в блюдце, дует и поворачивает блюдце в разные стороны, чтобы рассмотреть накипь… Теперь уже сахар похож на бледно-желтый мед.

Затем начинает тетя Фейга понемножку засыпать отборную малину в горячий, бурлящий сахар. Ужас! Как может эта женщина не испытывать жалости к такой сочной, нежной, мягонькой малине! Ужас! За что отправляет она ее в этот ад!

Сначала доносится из большой медницы шипенье с писком и стоном. Малина кричит: «Караул, помогите! Ой-ой, погибаю! Не перенесу этого!..» Затем ненадолго становится тихо. Нежная малина, вероятно, упала в обморок… Затем раздается в заполненной меднице, в самом ее чреве, вздох. Затем еще один. Такой долгий, такой глубокий — и начинается равномерная варка.

И вот тут наступает опаснейший момент в сотворении варенья, тут нужно глядеть в оба. Глубокая складка залегла на лбу у тети Фейги, нос ее удлинился. Важная, словно аптекарша, стоит она над огнем, над пахучим паром, и помешивает, и пробует, и снимает пену с выкипевшими зернышками — это называется «пенки», детское лакомство. Тягучая красная масса с чудесной пеной льется, словно сладкая, медовая кровь, в белое блюдце.

У малышни загораются глазки и начинают подрагивать ноздри. Раз снимают «пенки» — значит, уже скоро варенье будет готово. Они ощущают в нем, всем своим детским чутьем, забальзамированный вкус и запах лета, полей и далекого зеленого леса, где только деревенским мужикам да бабам можно собирать малину, а еврейским детям — нельзя; там только портновские подмастерья со служанками могут гулять по субботам, а дети из порядочных семей должны сидеть в хедере, потеть и повторять главу из Пятикнижия… Но мама, мама варит, она замаринует вкус лета, она его завяжет и спрячет в стеклянной банке… В зимние, пасмурные субботние дни она подаст его к чаю. Зачерпываешь ложкой, и рот заполняется благоухающим вкусом. Вкусом самого лета. Спасибо маме!

— Ну, кажется, хватит! — доносится вдруг тети-Фейгин возглас из огня и пара, из прекрасного этого запаха.

И вскоре подхватывает тетя Фейга медницу с раскаленного тагана и идет с ней в сени. Несет она ее с величайшей осторожностью, так, словно медница — с драгоценными камнями и раскаленными углями. В полутемных сенях ставит она ее остывать на поленья, уложенные узким треугольником… Растекается из медницы по сеням сладкий, пахучий пар, хоть иди да уплетай воздух за обе щеки. Медница совсем закоптилась, покрылась красивой бархатной чернотой. Но внутри, внутри, как и прежде, все еще блестит медь и вовсю алеет медовая масса забальзамированной малины.

На шестке тушат пламя. И остается он стоять замученный, задавленный, заброшенный; и его закопченная чернота тянется куда-то ввысь, ввысь, куда и взгляд проникнуть уже не может. В доме вновь становится как-то буднично, словно после авдолы. Тетя Фейга умывается холодной водой и снова завязывает концы платка под подбородком. Это означает, что она опять стала мамой и хозяйкой дома. Показала, на что способна, — и хватит!

К дяде Ури возвращается будничное раздражение. Внезапно начинает он гнать детей в хедер: «Где это слыхано, чтобы мальчишки так поздно болтались дома?.. Ну!» И посреди этих нравоучительных речей велит он, чтобы поставили уж наконец самовар. У него уже в горле пересохло, говорит он. Да, говорит он, у него уже все внутри горит, врагам Израиля так бы гореть…

А на мальчиков нападает какая-то странная тоска, беспокойство. Не хочется уходить из наполненной запахами кухни, где дышится так сладко, так вкусно. Дают каждому из них по два куска старой субботней халы, намазанных свежими пенками. Намазанной стороной один кусок прижимают к другому, и в зазор выпирает красивая алая полоса… Утешаются они этим и отправляются потихоньку в хедер.

А вечером, пока изучают они Пятикнижие в душном хедере, в их детском воображении все еще живет медница, заполненная густым свежим экстрактом из лета и малинового сока. Снизу она матово-черная, как дорогой бархат, а внутри блестит медью… На трех поленьях березовых дров стоит она где-то в темном углу сеней и остывает, остывает, эта большая, сладкая медница…

Вспоминают ее дети, и учеба идет веселее…

Как только в Шклове пышно зацветают огуречные грядки, тотчас же расцветают и летние забавы. Дел выше крыши: воровать, царапая руки, кислый крыжовник сквозь узкие щели в заборах; плескаться в разливе; ловить мух; копать ямы, когда сухо, и пускать в них бумажные кораблики после дождя; дергать волос на струны из конских хвостов; околачивать на кладбище несъедобные груши, которые поспеют только к Йом Киперу; рвать в канавах колючки и впутывать их в кудри друг дружке. Ну и тому подобные земные радости…

Однако лучшее из всех удовольствий — это утонченная забава, называемая «побивание свиней». Их бьют со всей страстью, со всей самоотверженностью, со всем пылом юности.

Сезон побивания свиней открывается в Шклове, как только из-под снега появляются кучи еврейского мусора и запираются свежевспаханные еврейские огороды.

Свиньи из мужицких предместий совсем не такие враги Израиля, как их хозяева-белорусы с вывороченными черными ноздрями и маленькими серыми глазками. Напротив, они питают слабость к еврейским улицам. Им нравится, к примеру, жирный еврейский мусор, субботние и праздничные отбросы. Им нравятся еврейские сады, не так тщательно огороженные, как мужицкие. Там можно проломить подгнившие жердины изгороди одним тычком рыла и закусить свежим огурцом или сладкой репой прямо с грядки. Да еще и отдохнуть на заболоченном берегу разлива после этой царской трапезы. Как можно сравнивать гойские песчаные пляжи с еврейским болотистым берегом! Пусть глупые люди бегут себе купаться и загорать там, на песке. На кой черт свинье песок? Что практичной хрюшке в нем делать?..

Визиты непрошеных гостей начинаются довольно рано. Сперва приходит самый большой и самый старый свинтус — хряк Алешки-сапожника. Величиной с годовалого теленка, с колючей щетиной на округлой, покрытой грязью спине, с огромным грузным брюхом на тонких ревматических ножках. Кажется, будто он идет на цыпочках. Походя он все что-то вынюхивает и выкапывает. Ни одного червячка не пропустит. Он жадный и прожорливый, как старый процентщик. Он вынюхивает и покряхтывает. На его чумазом рыле вечно написана мрачная озабоченность. Еще бы, обеспечивать такое семейство, оживленно и почтительно семенящее за ним, учить его, как вести себя в обществе!.. Сразу за хряком идут его дамы со своим подросшим и мелким приплодом. Свиньи и поросята всех размеров. И если эта компания начинает безобразничать и шалить, старейшина на них прикрикивает, не поворачивая головы: «хрю-хрю…» То есть: «Идите как люди, ведите себя по-человечески!»