Сергей Толстой - Собрание сочинений в пяти томах (шести книгах). Т.1

— А я только на голове, в волосах.

— Ну да, ну да, вот в волосах и будет либо плешь, либо лысина; тебя что больше устраивает? Ну смотри, поправляйся скорее, там я тебе конфеток привез и еще что-то Мадемуазель для тебя испекла.

Он должен был уехать в тот же вечер, но его приезд так поддержал Веру, которая с детства любила его как родного брата. Он был любимцем и брата Коки, с которым целый год прожил в Петербурге до войны. Стал привычным анекдотом доклад Кокиного денщика, которому было поручено наблюдение за туалетом мальчика, которого Кока так и не смог приучить умываться холодной водой: «Ваше благородие, их благородие одной ручкой другую ручку трут и все посуху». А теперь и сам он такой, каким был тогда Кока. И нет, решительно нет ничего такого, чего нельзя было бы простить Мадемуазель за то, что он жив и снова с нами, смеется и шутит, хотя и невесело, и что умный, осмысленный взгляд его ничем не напоминает тот безучастный взор эфиромана, которым Николай встретил ее, когда она его разыскала в офицерском лагере, в местах не столь отдаленных, как принято было тогда говорить, и рассказала все о его семье.

А выздоровление мое все затягивалось, огромные язвы заживали плохо. Маленькие уже отшелушились неприятными грязноватыми чешуйками, а большие все еще мокли на руках, лице, обоих боках, распространяя отвратительный запах, самого меня доводивший нередко до исступления, почти до обморока, так он был непереносим. Привыкнуть к нему было невозможно.

С тех пор, как я слег, шел второй месяц. Дни заметно удлинились, и все чаще появлявшееся солнце пригревало уже совсем по-весеннему. Вера очень похудела, лицо ее как-то обострилось, но этот, словно точеный, измученный бессонными ночами и тревогой профиль ее стал, как будто, еще красивее. Для меня как-то исподволь, постепенно, наконец узнавалось, что мы с ней остались окончательно вдвоем и что братьев уже не встретим больше никогда. Все попытки спасти их оказались безуспешными. Этот новый удар пришел в такое время, когда уж не оставалось никаких сил, чтобы как-то его воспринимать и переживать. Да и что могла она сделать? Если что-нибудь еще отнимало все оставшиеся силы и время, если что-то нужно было все время делать снова и снова, так только здесь, где все мыслимое и немыслимое отдавалось одному мне, где что-то зависело от нее в вопросе: буду я жить или нет — и, разумеется, если бы она только чуть меньше отдала мне своей любви и заботы, я не выдержал бы. Так казалось, так оно и было, и если сам я не понимал, что не раз в эти сумасшедшие ночи невероятного жара и метаний полузабытья находился на самой кромке, отделяющей бытие от небытия, то Вера понимала это и чувствовала как никто другой. «Gardez le petit» [105], — последний материнский завет горел перед ней, заставляя ежедневно и ежечасно совершать невозможное. Ее любовь, ее ласка, ее отчаянная, из всех сил, борьба за мою жизнь придавала ее собственной жизни тот смысл и ту опору, которых уже не могла она найти в себе самой. Когда в моем организме иссякала последняя способность к сопротивлению и сердце, под давлением неослабевающего натиска двух тяжелых болезней сразу, готово было отказать, она всем существом своим включалась в эту борьбу, противопоставляя себя всю этой болезни. И речь здесь начинала идти не об одной жизни — о двух. Я не мог погибнуть один — это было бы гибелью и для нее тоже. И сознание этого каким-то образом не осталось чуждым и мне. Неспособный к логическим размышлениям, я должен был жить. И то, что должен, и то, что буду жить, я как-то не рассудком, но понимал. Понимал по-своему. Если она в своем религиозном смирении продолжала верить, что милосердие Бога не имеет границ, то мне уже, скорее, было свойственно верить и надеяться, что непонятная жестокость Его должна же где-то иметь границы, и, не отдавая самому себе в том ясного отчета, я в продолжение всей своей болезни ясно ощущал эту жестокость как направленную не столько на меня, сколько на нее, и, в первую очередь, именно на нее. Это ощущение и создавало между нами, больным ребенком и взрослой измученной женщиной, какую-то взаиможертвенную связь, близость и взаимопонимание, которые, если и могут возникать между двумя существами, то лишь изредка и очень ненадолго.

К середине февраля, когда еще молодой 1920 год быстрее отсчитывал дни моего выздоровления, температура была уже совсем незначительной. Солнце подолгу гостило в комнате; оно являлось с колокольным звоном «угодника» рано поутру и по целым дням не расставалось со мной. Но и это плохо меня утешало. Я страшно устал лежать. Нервы мои развинтились. Наступала реакция. Когда я засыпал, огромные раны, образовавшиеся на обоих боках, по очереди присыхали к простыням или бинтам и отдирались с болью и значительными кровопусканиями. Кожа на груди и спине, где свила свое гнездо скарлатина, сдиралась длинными прозрачными лентами, из отросших волос вычесывались последние чешуйки оспенного шелушения, а на лице и тыльной стороне рук все еще гноились огромные пузыри, которые вместе с этими окровавленными простынями, отдираемыми после каждого пробуждения, продолжали меня мучить.

Чем дальше шло дело к поправке, тем я становился капризнее. Мне было стыдно, но я не мог отказывать себе больше в единственной злобной радости отшвырнуть какую-нибудь раздражавшую меня и не повиновавшуюся мне вещь: подушку, которая плохо укладывалась под головой, тарелку супа, оказавшегося чересчур горячим или невкусным, книгу. А после плакать бессильными слезами от нестерпимой и глубокой обиды на этот заговор вещей. Сестра прекрасно понимала мое состояние. Она кротко заменяла мне фарфоровые тарелки металлическими, эмалированными, догадываясь даже о том, в чем сам я никогда бы не сознался: что виноват не суп, а то, что она его поставила и сама отошла, вместо того чтобы покормить меня с ложечки, как бывало все эти два месяца, и значит, нарушаются те правила взаимоприсмотра, которые были такими спасительными для нас обоих все это долгое и мучительное время. И как только она меня предоставляла себе, я снова швырял в свое удовольствие эти эмалированные тарелки, хотя это и было не так эффектно. Впрочем, мое раздраженное отчаяние никогда не было направлено прямо на нее. С ней я всегда был ласков и нежен, часто, заливаясь слезами, просил у нее прощения, утверждая, что оба мы с ней никак не виноваты, если вещи вокруг все такие мерзкие и только и делают, что ждут случая чем-нибудь досадить. Мое несносное умоисступление почти радовало ее, потому что утверждало мое выздоровление, которое упрочивалось с каждым днем…

Наконец я стал с ее помощью надевать валенки, вставать, а после, держась за стулья, совершать первые прогулки по комнате. Подсохли мои самые упорные и мучительные язвы. Я начал понемногу сам умываться, читать, и она вздохнула свободнее. Первый большой выход на улицу привел нас в монастырь, где Вера служила благодарственный молебен. Путь туда и обратно был для меня очень мучителен. На холоде сине-багровые пятна, покрывавшие кожу, расцветали еще ярче, и перспектива встреч со знакомыми ужасала меня до глубины души. Это не было кокетством, но кому же приятно видеть, как даже незнакомые встречные шарахаются, провожают нас взглядом и, сокрушенно качая головами, судачат о загубленной доле? А мой вид вызывал у новоторжских кумушек только такую реакцию.