Сергей Толстой - Собрание сочинений в пяти томах (шести книгах). Т.1

Здесь не было строгой супруги его, Анны Николаевны, некому охладить пыл рассказчика обычным: «Ах, Сашенька, все-то ты врешь!» И старик разошелся…

Одни рассказы сменяют другие, но во всех в них такой же блеск и яркие сочетания характеров, случаев, подвигов и анекдотов, как эти огненные штаны, черкеска с газырями и рукоятка кинжала. Любил прихвастнуть, но и не будь этого, нашел бы, о чем рассказать. Живые глаза молодо и озорно горели, змеились улыбкой тонкие, чуть синеватые губы, и тысячи мельчайших морщинок то взлетали, собираясь на лбу, то стремительно падали вниз, к подбородку, начисто бритому. В его оживлении было много детского: сам себя слушал с таким наслаждением, таким простодушием…

Впрочем, если чисто гасконская какая-то живость фантазии увлекала его нередко к преувеличениям, в основах он всегда оставался правдивым. Из жизни своей он, наполовину сознательно, может быть, творил роман во вкусе Дюма. По духу же, вкусам и всем убеждениям это был вольтерьянец, заброшенный в мир с опозданьем лет этак на сто…

«Нет, он к старости стал вылитая баронесса…» — смеясь, повторяли о нем тетя Катя и мама.

А когда говорилось вот так — «баронесса», без имени и без фамилии, знали все, о ком речь. То была его, дяди Сашина, мать, баронесса Энгельгардт. Она все еще где-то жила — знаменитость прошедшего столетия. Давно минули годы, когда она пленяла старых и молодых красотой, эксцентричностью и остроумием. Застал ее позже и я, уже после революции, совершенно выжившей из ума пиковой дамой. Просватанная в молодости за сына знаменитого Шамиля, она схоронила рано умершего жениха и вышла вскоре за Дмитриева-Мамонова — отца дяди Саши. Позднее, овдовев, была еще несколько раз замужем, в том числе за неким Энгельгардтом, и эта фамилия так до старости за ней и осталась, а, впрочем, может, и путаю. Может, напротив, это была ее девичья, первая фамилия. Точно не знаю. Детей от Мамонова у нее было много — все мальчики. Этих детей она плохо различала между собой, никогда особенно не интересовалась, где они, что с ними, и, кажется, знала их лишь общим счетом.

Когда Сашку еще не было пяти лет, она уже отправляла его одного из имения в Петербург и обратно; нашивали ему на спину холстинку с надписанным адресом и давали целковый кондуктору, чтобы присматривал. Потом как-то случилось — и адрес забыли нашить. Окруженная толпой поклонников, баронесса блистала на модных европейских курортах, а Сашок оставался, где — точно не ведал никто. Когда кто-то его разыскал в Петербурге, оказалось, что мальчика воспитывает дворник одного из домов, по фамилии Курочкин, и малыш так привык, что на вопрос любопытных; «Ты чей?» — отвечает уже без запинки: «Я курочкин сын!..»

Этот ответ младенца запомнился всем, и о нем всю жизнь напоминали Мамонову. Он стал так же широко известен, как анекдоты и находчивые реплики, передаваемые из уст в уста о его матери, которая, когда ей в неурочный час захотелось попасть на прием к московскому генерал-губернатору, на сообщение, что он принимает ванну, велела сказать: «Передайте ему, что он не Марат, а я не Шарлотта Корде; пусть халатом прикроется, что ли. Мне очень некогда!»

Можно ли удивляться тому, что и все ее сыновья выросли очень лихими забияками и потом ни за что погибали один за другим. Старший был убит на дуэли, возникшей по какому-то пустяковому поводу. Другой залез на ворота в имении и, когда гнали стадо, с ворот соскочил прямо на спину известному свирепым и неукротимым характером племенному быку, чтобы на пари проехаться верхом на том быке. Бык, недолго раздумывая, выпустил храбрецу все кишки, распоров ему брюхо. Кто-то погиб на войне. Один лишь Сашок, вопреки всем холстинкам и дворникам, оставался жив и здоров. Он служил офицером во многих полках, но дуэли, скандалы и всевозможные истории сопутствовали всюду и ему.

Это о нем рассказывали, как он, назначив свидание доброму десятку по уши влюбленных в него барышень (всем в одном и том же месте), подглядывал, прячась за деревом, все ли явились, и наблюдал, как они прогуливаются по бульвару, недружелюбно посматривая друг на друга.

И он же, вступаясь за «честь» одной из этих барышень, вызвал несколько позже на дуэль «до смертельного исхода» богача и бретера Коншина. Дрались на саблях, и Мамонов перерубил противнику связки на правой руке, так что тот уже не мог держать в этой руке никакого оружия. Тогда решили по «американскому» способу метать жребий, кому покончить с собой. Вытянул жребий Мамонов. Срок — трое суток. Но, когда минул срок, противник, проезжая мимо, увидел, как Мамонов беззаботно стреляет по воронам из своего раскрытого окна. Возмущенный, он левой рукой нацарапал письмо: «Где же Ваша дворянская честь? Вы забыли, что быть уж должны на том свете? Считал Вас способным на все, кроме подлости, но, как будто, приходится изменить свое мнение и в этом…» Получив письмо, Мамонов задумался: в самом деле, пожалуй, получается неудобно. Не хочется, а ничего не поделаешь: надо! После раздумья он решительно хватил опия огромную дозу. Величина этой дозы его и спасла, о чем, впрочем, подозревать он не мог. Кто ж его знал, что нужна тут точная дозировка. Трое суток выхаживали почерневшее бездыханное тело, едва разжав стиснутые зубы, отпаивали молоком и… таки выходили. Вторично травиться не стал он, да, кажется, и противник его этим удовлетворился. Так проходила жизнь. Производили в офицеры, разжаловали в рядовые, снова производили… Достигнув зрелых лет, он женился, вышел в отставку в чине корнета, приличном только безусым юнцам лет двадцати-двадцати двух, а ему шел шестой десяток!

Детей у них с женой не было. Он вел скитальческую жизнь, то неделями пропадая на охоте и рыбной ловле, то просиживая напролет дни и ночи за винтом и преферансом у родных и соседей. Равных себе в этих играх не знал.

В момент объявления войны жена его была в Петербурге. Недолго раздумывая, отставной корнет накатал телеграмму на высочайшее имя, в которой излагал свою «всеподданнейшую» просьбу снова место занять «под знаменами славы». Все было сделано, как это принято «в лучших домах». И без замедления из «собственной Его Величества канцелярии» прибыло распоряжение о зачислении корнета Мамонова в «дикую дивизию» (как называли в просторечии кавказские части) с приказанием немедленно прибыть к месту службы.

Возвратившаяся жена застала престарелого супруга уже в огненных штанах, примеряющего перед зеркалом только что сшитую черкеску. Затянутый в рюмочку, перегибаясь вправо и влево, он бормотал: «Ну и что? Ничего! Еще мы повоюем!» Тут глаза их в зеркале встретились. Супруги своей таки он побаивался. А сейчас у нее был решительный вид, не суливший приятного разговора.