Эмиль Золя - Западня

— Да оставь ты ее в покое! — повторяла Жервеза, более рассудительная, чем муж. — Ты столько говоришь об этом, что у нее и впрямь появится охота.

Нечего греха таить, охота и в самом деле разбирала девчонку! Вернее сказать, ее так и тянуло удрать из дому и «потерять себя», как говорил папаша Купо. Он заставлял ее слишком много думать об этом, у самой порядочной девушки разгорелась бы кровь. Как это ни странно, она даже просвещалась, слушая отца, столько гадостей он говорил при ней. И вот мало-помалу у нее стали появляться новые повадки. Однажды утром отец заметил, что Нана возится с какой-то бумажкой и чем-то посыпает себе лицо. Это оказалась рисовая пудра, которой девчонка по глупой прихоти покрывала свою нежную шелковистую кожу. Купо чуть не ободрал ей лицо этой бумажкой и назвал мельничихой. В другой раз Нана принесла из мастерской красную ленту, чтобы переделать свою «каскетку», ту самую черную шляпку, которой она так стыдилась. Отец стал злобно допрашивать, откуда взялась эта лента. Уж не заработала ли она ее, лежа на спине? Или, неровен час, стибрила где-нибудь? Потаскуха она или воровка? А может быть, и то и другое вместе? Несколько раз он видел у дочери разные украшения: сердоликовое кольцо, пару кружевных манжеток, позолоченное сердечко, которое девушки обычно носят на груди, вводя в соблазн мужчин. Купо хотел растоптать весь этот хлам, но дочка яростно защищала свое добро: это ее вещи, кое-что ей подарили заказчицы, кое-что она выменяла у подружек в мастерской, а вот сердечко нашла на Абукирской улице. Когда Купо, разозлившись, раздавил сердечко каблуком, Нана побледнела и задрожала от возмущения — ей захотелось броситься на отца, расцарапать ему лицо. Целых два года бедняжка мечтала о таком сердечке, и вот он расплющил его. Нет, это уж слишком, дальше так продолжаться не может!

Купо был не прав, он вконец изводил дочь, стараясь ее приструнить. Несправедливые нападки отца только ожесточали девчонку. Дошло до того, что она перестала ходить в мастерскую; когда же кровельщик, по своему обыкновению, отодрал ее, Нана рассмеялась ему в лицо и заявила, что больше не пойдет к г-же Титревиль — там ее сажают рядом с Огюстиной, у которой так разит изо рта, словно она нажралась падали. Тогда кровельщик сам отвел Нана на Каирскую улицу и попросил хозяйку в наказание нарочно сажать ее рядом с Огюстиной. Купо не поленился две недели подряд провожать дочь от заставы Пуассоньер до дверей мастерской. Он даже стоял минут пять на улице, желая убедиться, что Нана не сбежала. Но как-то утром, задержавшись с приятелем у виноторговца на улице Сен-Дени, он спустя десять минут увидел, что бесстыдница, покачивая бедрами, несется вниз по улице. Оказывается, Нана все две недели ловко его надувала: поднявшись на третий этаж, она не входила к г-же Титревиль, а садилась на ступеньку и ждала, пока отец уйдет. Тогда Купо обрушился на г-жу Лера, но сестра без обиняков заявила ему, что не нуждается в его наставлениях: она сказала племяннице о мужчинах все, что обязана была сказать; не ее вина, если девчонка так и липнет к этим развратникам; теперь она умывает руки и клянется ни во что больше не вмешиваться: ей тоже кое-что известно, она знает, какие сплетни распускают на ее счет милые родственнички; да, да, говорят, что она сводня, что ей приятно видеть, как племянница сбивается с пути у нее на глазах. Впрочем, Купо узнал от хозяйки Нана, что девчонку развращает другая цветочница, бессовестная Леони, которая бросила работу и распутничает напропалую. Бегая по улицам, Нана зарится пока что на лакомства да на развлечения, девчонку еще можно выдать замуж с венком флердоранжа на голове. Но, черт возьми, родителям надо поторопиться, если они хотят сбыть ее мужу в целости и сохранности, без изъяна и порчи, — одним словом, в том виде, в каком должна быть всякая порядочная девушка.

В доме на улице Гут-д’Ор о старом поклоннике Нана говорили как о человеке всем хорошо известном. О да, это очень вежливый господин, даже немного робкий, но уж такой настойчивый и упрямый — сущий дьявол! Он бегает за девчонкой по пятам, покорно, как побитый пес. Иной раз он даже заходит во двор. А как-то вечером г-жа Годрон встретила его на площадке третьего этажа: понурившись, он жался к перилам, и вид у него был нерешительный и возбужденный. Лорийе грозились съехать с квартиры, если их шлюха-племянница не перестанет таскать за собой кавалеров; какая гадость, на лестнице полным-полно мужчин, нельзя выйти из комнаты, чтобы не натолкнуться на них, они торчат на каждой ступеньке и что-то вынюхивают. Право, точь-в-точь кобели, которые гонятся за сукой. Боши оплакивали судьбу несчастного пожилого господина, такого почтенного человека, который втюрился в гулящую девчонку. Ведь он коммерсант, владелец пуговичной фабрики на бульваре Вийет, попадись ему порядочная девушка, он мог бы осчастливить ее, обеспечить. Благодаря сведениям, полученным от привратника и его жены, вся улица и даже супруги Лорийе с большим уважением взирали на мертвенно-бледное лицо и аккуратную седеющую бородку фабриканта, когда он, выпятив нижнюю губу, плелся за Нана.

Первый месяц она порядком издевалась над стариком. Вы только поглядите, как он липнет к ней, волокита проклятый! В толпе щупает ее сзади за мягкое место, а сам смотрит в сторону как ни в чем не бывало. А ноги у него? Настоящие спички! Голова голая, как коленка, только на затылке зачесаны четыре волоска, так и хочется спросить, какой ловкач цирюльник делает ему пробор. Старый хрыч! Видать, он совсем сдурел.

Но, то и дело встречая старика, Нана перестала находить его таким смешным. Он внушал девочке смутный страх, она закричала бы, если б он подошел к ней поближе. Порою, когда она любовалась витриной ювелира, он, стоя позади, нашептывал ей разные разности. И он был прав: ей очень хотелось носить золотой крестик на черной бархотке или коралловые сережки, совсем маленькие, как капельки крови. Да уж не говоря о драгоценностях, не могла же она вечно ходить оборванкой! Ей надоело переделывать свое тряпье, таская лоскуты и ленты из цветочной мастерской. Но больше всего опостылела ей «каскетка» — эта черная шляпенка, на которой цветы, украденные у г-жи Титревиль, выглядели так же смешно, как бубенчики на заднице шута. Когда она шлепала по уличной грязи и экипажи обдавали ее брызгами, а сверкающие витрины магазинов слепили глаза, ее охватывало мучительное желание хорошо одеваться, обедать в ресторанах, ходить по театрам, иметь свою комнату и красивую мебель. Она останавливалась, побледнев, — так сильно было это желание, — и чувствовала, что от парижских тротуаров поднимается и хватает ее за сердце неутолимая жажда урвать хоть частицу тех радостей, до которых она не могла дотянуться в жестокой городской сутолоке. И неизменно в такую минуту старик был тут как тут и нашептывал ей всякие предложения. О, с какой радостью она ударила бы с ним по рукам, если бы не боялась его! Но все внутри у нее сжималось от страха перед мужчиной, перед тем неведомым, что ее ожидает, и, несмотря на свою испорченность, она резко, с отвращением отказывала старику.