Эмиль Золя - Западня

— Ну, это ерунда, совсем незаметно, — сказал Купо, желая доставить ей удовольствие.

Жервеза покачала головой; она знала, что это очень заметно, к сорока годам она, наверно, согнется крючком.

— Право, у вас странный вкус: ведь надо же влюбиться в хромую! — сказала она, добродушно посмеиваясь.

Тогда Купо, все так же облокотясь на стол, еще ближе наклонился к ней и стал говорить всякие нежности; он не стеснялся в выражениях, стараясь ее обольстить. Но она по-прежнему отрицательно качала головой и не поддавалась соблазну, хотя ее и ласкал его вкрадчивый голос. Она слушала, глядя в окно, и, казалось, снова с интересом следила за давкой на улице. Теперь в опустевших лавках подметали пол; зеленщица сняла с плиты последнюю порцию жареной картошки, а колбасник собирал тарелки, разбросанные по прилавку. Из всех трактиров толпой выходили рабочие; здоровые бородатые мужчины толкались и хлопали друг друга по спине, забавляясь, как мальчишки, и их тяжелые, подкованные башмаки грохотали по мостовой, прочерчивая на булыжнике длинные царапины; другие, засунув руки в карманы и задрав голову, курили с задумчивым видом и щурились на солнце. Народ забил тротуары, мостовую, канавы, из всех дверей растекался ленивый поток, задерживаясь среди повозок; целая лавина рабочих блуз, курток и пальто, выгоревших и поблекших под яркими лучами солнца, запрудила улицу. Вдали слышались фабричные гудки, но рабочие не спешили, они раскуривали трубки, перекликались, выходя из кабаков, и наконец нехотя плелись к заводам и мастерским, сгорбившись и волоча ноги. Жервеза забавлялась, следя за тремя рабочими, одним высоким и двумя низенькими: они шли еле-еле, поминутно оборачиваясь; кончилось тем, что они повернули обратно и направились прямо к «Западне».

— Смотрите-ка! — прошептала она. — Эта троица, видать, не натрет себе мозолей на работе!

— Еще бы! — ответил Купо. — Я знаю вон того верзилу, это Бурдюк, мой приятель.

Теперь в «Западне» было полно народу. Все громко галдели, сквозь густой и хриплый гул голосов порой прорывались резкие выкрики. Иногда раздавался удар кулака по стойке, и стаканы звонко дребезжали. Все стояли, одни скрестив руки на груди, другие заложив их за спину; пьяницы собирались кучками, теснясь и толкаясь; иным приходилось ждать у бочек по четверти часа, пока папаша Коломб примет заказ.

— Глянь-ка! Да ведь это наш задавака Смородинный Лист! — крикнул Бурдюк, хлопнув с размаху Купо по плечу. — Настоящий барин — курит папиросы и носит белые рубашки! Ишь ты, хочет пыль в глаза пустить своей подружке, угощает ее наливками!

— А ну тебя, отстань! — ответил Купо с досадой.

Но тот все издевался.

— Ладно, держи фасон, малыш!.. Да только хам хамом и останется, так и знай!

И он повернулся к ним спиной, отчаянно скосив глаза на Жервезу. А она отодвинулась, слегка испуганная. Табачный дым и крепкий запах столпившихся мужчин смешивался с винными парами; она задыхалась и не могла сдержать кашля.

— Ах, какая мерзость — пьянство! — проговорила она вполголоса.

И Жервеза рассказала, что прежде, в Плассане, она часто лакомилась с матерью анисовой настойкой. Но как-то раз она перепилась, да так, что чуть не умерла, и с тех пор видеть не может спиртного.

— Смотрите, — сказала она, показывая свою рюмку, — сливу я съела, а наливку пить не буду, меня от нее тошнит.

Купо тоже не понимал, как можно глушить водку стаканами. Выпить иногда рюмочку сливянки — это никому не повредит. Но пить водку, абсент и всякую мерзость — благодарю покорно! Это ни к чему. Пускай товарищи издеваются над ним, но когда эти пропойцы заходят в кабак, он сразу поворачивает оглобли. Отец Купо — он тоже был кровельщиком — как-то после попойки свалился с крыши дома двадцать пять по улице Кокнар и размозжил себе голову о мостовую; в его семье все это помнят, с тех пор они поумнели. Он сам, когда проходит по улице Кокнар и видит этот дом, готов лучше напиться из сточной канавы, чем проглотить рюмку водки в трактире, пусть даже бесплатно. И он сказал в заключение:

— В нашем ремесле надо твердо стоять на ногах.

Жервеза снова подняла корзину. Но она не встала, а поставила ее себе на колени, задумчиво глядя вдаль, как будто слова Купо пробудили в ней давние мысли и мечты. И она сказала медленно, без видимой связи с его словами:

— Боже мой! Ведь я не честолюбива, много ли мне надо!.. Все, что я хочу, это работать спокойно, всегда иметь кусок хлеба да чистенький уголок для жилья… ну кровать, стол, два стула — только и всего. А еще мне хотелось бы вырастить ребят, чтобы они стали порядочными людьми, если это возможно… И последняя мечта: чтобы меня больше не били, если я еще когда-нибудь выйду замуж; нет, я не хочу, чтобы меня били… Вот и все. Понимаете? Вот и все…

Она задумалась, спрашивая себя, чего бы ей хотелось еще, но не находила ни одного серьезного желания. И, помедлив, добавила:

— Пожалуй, под конец человеку хочется умереть в своей постели… Я тоже, проработав всю жизнь, наверное захочу умереть в своей постели, у себя дома.

И она поднялась. Купо горячо одобрял все ее желания. Он уже встал из-за стола, так как боялся опоздать. Но они не сразу вышли на улицу: Жервезе захотелось взглянуть поближе на спиртогонный куб из красной меди, стоявший в застекленном закуте, и Купо подошел с ней к дубовому барьеру и начал объяснять, как работает машина, указывая пальцем на отдельные части и на огромную реторту, из которой вытекала прозрачная струйка спирта. Перегонный куб с его причудливыми резервуарами и бесконечными змеевиками выглядел зловеще; нигде из него не просачивался дымок, но в глубине слышалось хриплое дыхание, глухой подземный гул; казалось, какое-то злобное чудовище, могучее и молчаливое, творит среди бела дня свое черное дело.

Бурдюк с товарищами тоже подошел и оперся на барьер, дожидаясь, когда освободится местечко у стойки. Он смеялся, скрипя, как немазаное колесо, кивал головой и не сводил нежного взгляда с этой машины для пропойц. Черт ее подери! Уж больно хороша! В ее громадном медном брюхе столько зелья, что можно заливать себе глотку целую неделю. Кабы его воля, он впаял бы себе кончик змеевика между зубами, чтобы все время чувствовать, как свежая горячая водка наполняет его, растекается по всему телу до самых пяток, струится беспрерывно, как ручеек. Эх, черт! Тогда бы ему не о чем было заботиться, плевал бы он на наперстки этого мерзавца Коломба. А приятели, посмеиваясь, говорили, что у этого стервеца Бурдюка язык без костей. Между тем перегонный куб, без единой искры, без веселого отблеска на матовых медных боках, продолжал свою работу, злобно урча, и из него без конца сочился спиртовый пот, подобно неиссякаемому роднику, который, казалось, постепенно зальет все помещение, потечет по бульварам и затопит громадную яму — Париж. Жервеза вздрогнула и отодвинулась; она прошептала, силясь улыбнуться: