Эмиль Золя - Западня

— Сударыня, вы ищете кого-нибудь? — окликнула ее привратница, с любопытством выглядывая из своей каморки.

Жервеза ответила, что поджидает знакомого, и вышла на улицу. Но Купо все не приходил, и она снова вернулась во двор: этот дом почему-то притягивал ее. Он вовсе не казался ей безобразным. Среди вывешенного в окнах тряпья попадались и веселые уголки: тут горшок с цветущим левкоем, там клетка с громко чирикающей канарейкой, а кое-где зеркальца для бритья блестели, как круглые звездочки. Внизу под мерный скрип фуганка пел столяр, а из слесарной мастерской доносился серебристый звон дробно стучащих молотков. К тому же почти во всех открытых окнах, среди убогого хлама, виднелись чумазые смеющиеся детские мордочки и спокойные лица женщин, склонившихся над шитьем. Наступила послеобеденная пора, когда все вновь принимаются за дела, мужчины уходят на работу и весь дом охватывает мир и покой, который нарушает лишь однообразный шум мастерских, убаюкивающий, как неумолчно повторяемый напев. Только двор казался Жервезе немного сырым. Если б ей довелось поселиться здесь, она выбрала бы комнату в глубине, с окнами на солнечную сторону. Она сделала несколько шагов, вдыхая затхлый дух жилища бедняков: запах слежавшейся пыли и застарелой грязи; но эту вонь перебивали едкие испарения красильни, и потому Жервезе казалось, что здесь пахнет не так противно, как в гостинице «Добро пожаловать». И она даже присмотрела себе окошко, налево в самом углу, где в небольшом ящичке рос душистый горошек, обвиваясь слабыми стебельками вокруг натянутых веревочек.

— Ну вот, я заставил вас ждать! — услышала она вдруг рядом голос Купо. — Когда я не обедаю с ними, воркотни не оберешься, а сегодня к тому же сестра, оказывается, купила телятины.

Жервеза вздрогнула от неожиданности, а он, следуя за ее взглядом, тоже посмотрел на дом.

— А вы разглядывали дом? Тут вечно все занято, сверху донизу. В нем живет не меньше трехсот семей… Будь у меня мебель, я тоже снял бы себе комнатку. Нам бы тут не плохо жилось, правда?

— Да, здесь было бы не плохо, — прошептала Жервеза. — В Плассане у нас на всей улице жило меньше народу… Смотрите, какое веселенькое окошко вон там, на шестом этаже, с душистым горошком.

Тогда Купо с прежним упорством стал снова ее упрашивать. Надо только добыть кровать, и тогда они снимут здесь комнату. Но она сразу заторопилась и быстро юркнула в ворота; пора ему бросить наконец эти глупости. Пусть этот дом обрушится на нее, если она ляжет под одним одеялом с Купо. Однако, прощаясь с Жервезой у двери прачечной г-жи Фоконье, Купо все же задержал ее руку в своей, и она ответила ему дружеским пожатием.

Прошел месяц, и добрые отношения молодой женщины с кровельщиком продолжались. Он видел, что она целый день вертится как белка в колесе: работает, возится с детьми, а по вечерам еще находит время латать и штопать всякое тряпье, и говорил, что она просто молодчина. Конечно, среди женщин встречаются грязнухи, гулёны, бесстыдницы, но — черт побери! — она совсем на них не похожа, она серьезно смотрит на жизнь. А Жервеза только смеялась в ответ и смущенно качала головой. На свою беду, она не всегда была такой разумной. И она повторяла, что в четырнадцать лет забеременела, что в былые дни часто пила с матерью, пристрастившись к анисовке. Жизнь кое-чему научила ее — вот и все. Напрасно он думает, что у нее сильный характер, напротив — она очень слаба; вечно она боится кого-нибудь обидеть и потому бывает слишком податлива. Ее мечта — жить среди порядочных людей, ведь попасть в дурное общество, говорила она, — все равно что попасть в западню: схватит, прихлопнет, а женщину и вовсе раздавит в один миг! Ее прямо в жар бросает, как подумает, что ждет ее впереди; она точно монетка — подбросили ее в воздух, и неизвестно, выпадет орел или решка: смотря, куда упадет. Чего только она не натерпелась, чего не перевидала с детских лет! Да, жизнь дала ей хороший урок. Но Купо смеялся над ее мрачными предчувствиями, старался вдохнуть в нее мужество и при этом норовил ущипнуть за ляжку; она отталкивала его, шлепала по пальцам, а он хохотал, уверяя, что для слабой женщины у нее чересчур тяжелая рука. Что до него, то он парень веселый и не думает о будущем. День прошел — и ладно! За ним придет другой. Кусок хлеба и угол для жилья всегда найдутся. И в квартале у них народ не плохой, если не считать пропойц, что валяются в канавах, — этих не мешало бы выкинуть отсюда вон. Купо был малый не злой, порой умел здраво рассуждать и любил щегольнуть: расчесывал волосы на косой пробор, носил яркие галстуки и завел пару лакированных ботинок для праздников. Этот нагловатый и ловкий, как обезьяна, парень, насмешник и зубоскал — настоящий парижский рабочий, подкупал своей молодостью и весельем.

Живя рядом, они понемногу привыкли оказывать друг другу множество всяких услуг. Купо бегал за молоком, выполнял мелкие поручения, относил тюки с бельем; часто по вечерам, вернувшись первым с работы, он водил детей гулять на бульвар. Жервеза, чтобы не оставаться в долгу, взбиралась под крышу в тесную каморку Купо и приводила в порядок его белье, пришивала пуговицы к штанам, чинила полотняную куртку. Между ними установилась дружеская близость. Ей не было скучно с ним, ее забавляли его смешные песенки, постоянные, еще непривычные для нее насмешки, без которых не обходится житель парижских предместий. А он постоянно терся возле ее юбки, и желание его разгоралось. Он втюрился, здорово втюрился, что и говорить! Под конец ему стало невмоготу. Он по-прежнему балагурил и шутил, но на душе у него скребли кошки: в сущности, ему было вовсе не до смеха. Однако он все еще дурачился и, завидев Жервезу, издали кричал ей: «Ну, когда же?», а она, понимая, о чем он говорит, отвечала: «После дождичка в четверг». Тогда, чтобы подразнить ее, он являлся с ночными туфлями в руках, как будто решил перебраться к ней в комнату. А она только отшучивалась и жила спокойно, привыкнув, не краснея, выслушивать непристойные намеки, с которыми он постоянно к ней приставал. Она все спускала ему, лишь бы он не был слишком груб. Только раз она рассердилась, когда он попытался силой сорвать у нее поцелуй и дернул ее за волосы.

К концу июня Купо утратил свою веселость. Он ходил сам не свой. Жервеза, встревоженная его пылкими взглядами, загораживала на ночь дверь. Он дулся на нее с воскресенья до вторника и вдруг во вторник постучался в дверь около одиннадцати часов вечера. Сначала она не хотела его впускать, но у него был такой тихий, дрожащий голос, что в конце концов она отодвинула от двери комод. Когда Купо вошел, Жервеза решила, что он заболел: он побледнел, осунулся, глаза у него покраснели. Он стоял перед ней и что-то бормотал, покачивая головой. Нет, нет, он не болен. Два часа он плакал, не осушая глаз, там наверху, у себя в комнате, плакал, как ребенок, уткнувшись в подушку, чтоб его не услышали соседи. Три ночи подряд он глаз не сомкнул. Дальше так продолжаться не может.