Эмиль Золя - Западня

— Ну не глупо ли, при виде этой машины у меня по спине мурашки бегают… Как подумаю о водке, меня прямо в дрожь бросает…

Затем, возвращаясь к разговору о желанном счастье, она спросила:

— Скажите, ведь правда, куда лучше работать, иметь кусок хлеба, жить в своем углу, вырастить детей, умереть в своей постели?..

— И не получать колотушек, — добавил Купо весело. — Но ведь я не стану бить вас, Жервеза, если вы согласитесь… Вам нечего бояться, я не пью, да к тому же я вас слишком люблю. Ну давайте встретимся нынче вечером и проведем ночку вместе?

Она пробиралась среди мужчин, выставив вперед корзину, а он понизил голос и шел за ней следом, наклонившись к самому ее уху. Но Жервеза снова и снова отрицательно качала головой. И все же она порой оборачивалась и улыбалась ему, — видимо, ей нравилось, что он не пьяница. Ну, конечно, она бы согласилась, кабы не зареклась водиться с мужчинами. Наконец они пробились к двери и вышли. А «Западня» была все так же полна народу; гомон хриплых голосов и крепкий спиртной дух вырывались на улицу. Было слышно, как Бурдюк ругает папашу Коломба прохвостом за то, что тот не долил ему стакан. И кому? Такому славному, компанейскому, рубахе-парню! Ну нет! К чертям собачьим. Хватит с него этой старой обезьяны, ноги его больше не будет в этой дыре, она ему осточертела! И Бурдюк предложил товарищам отправиться в кабачок «Промочи глотку», у заставы Сен-Дени: вот там дают зелье — что называется вырви глаз!

— Ох! Теперь можно вздохнуть! — сказала Жервеза, останавливаясь на тротуаре. — Ну что ж, прощайте и спасибо, господин Купо!.. Мне пора.

Она направилась к бульвару, но он взял ее за руку и, не отпуская, уговаривал:

— Сделайте маленький крюк, пройдем вместе по улице Гут-д’Ор, тут ведь совсем близко. Прежде чем идти на работу, мне надо забежать к сестре… Нам почти по дороге.

В конце концов она согласилась, и они медленно двинулись по улице Пуассонье, идя рядом, хоть и не под руку. Купо рассказывал ей о своей семье. Мамаша Купо работала раньше в жилетной мастерской, а теперь стала приходящей прислугой, потому что у нее плохо с глазами. Третьего числа прошлого месяца ей исполнилось шестьдесят два года. Сам он — младший в семье. Одна из его сестер, госпожа Лера́, вдова тридцати шести лет, работает цветочницей и живет на улице Муан, возле бульвара Батиньоль. Вторая, тридцати лет, замужем за золотых дел мастером, за этим гадом Лорийе. К ней-то он и идет, на улицу Гут-д’Ор. Они живут в большом доме по левой стороне. Он обедает у них после работы: это выгодно всем троим. Сегодня он как раз должен зайти к ним и предупредить, чтоб его не ждали: его пригласил приятель.

Жервеза молча слушала Купо и вдруг перебила его, улыбаясь:

— Так вас прозвали Смородинным Листом?

— Да, — ответил он, — приятели дали мне такую кличку, потому что я пью только смородинную наливку, когда они затащат меня силком в кабачок. Уж лучше называться Смородинным Листом, чем Бурдюком, правда?

— Ну конечно. Смородинный Лист совсем не плохое прозвище, — согласилась Жервеза.

И она принялась расспрашивать Купо о его работе. Он все еще работал рядом, за городской стеной, в новой больнице. Ну, дела там хоть отбавляй, хватит на целый год. Одних водосточных труб чуть ли не километр.

— А знаете, — сказал Купо, — стоит мне забраться на крышу, как я вижу номера «Добро пожаловать»… Вчера вы сидели у окна, я махал вам рукой, а вы и не заметили.

Когда они прошли несколько сот шагов по улице Гут-д’Ор, он остановился и, задрав голову, сказал:

— Вот дом, где живет сестра. Сам-то я родился в доме двадцать два, немного подальше. А это видите, какая громадина, ведь надо было наворотить этакую гору кирпича! А уж внутри — настоящая казарма!

Подняв кверху подбородок, Жервеза разглядывала фасад. На улицу выходило шесть этажей, и в каждом вытянулось в ряд по пятнадцати окон; их почерневшие поломанные жалюзи придавали огромному зданию обветшалый вид. Нижний этаж занимали четыре лавки: направо от ворот помещалась большая, провонявшая салом харчевня, а налево — угольщик, бакалейщик и торговка зонтами. Дом казался особенно громоздким из-за того, что с двух сторон к нему прилепились две жалкие лачужки; эта махина, похожая на грубо высеченную глыбу известняка, осыпавшуюся и изъеденную дождями, вздымалась над соседними крышами и четко выступала в ясном небе, как безобразный куб с грязными, обшарпанными боками, с голыми и мрачными, как у тюрьмы, стенами; а зубцы торчащих на углах кирпичей напоминали разинутые пасти. Но Жервеза пристальней всего рассматривала широкие ворота в виде арки; они доходили до третьего этажа, образуя глубокий туннель, в конце которого брезжил тусклый свет большого двора. Посреди этого туннеля, вымощенного, как улица, струился ручеек бледно-розового цвета.

— Входите же, — сказал Купо, — здесь вас никто не съест.

Жервеза решила подождать его на улице, но не устояла и, войдя под арку, остановилась в самом конце справа, у двери в каморку привратницы, Тут она снова подняла глаза. Четыре одинаковых семиэтажных корпуса замыкали двор с четырех сторон, образуя обширный квадрат. Серые стены с рыжими пятнами, словно изъеденные проказой и покрытые длинными шрамами от потоков дождевой воды, тянулись вверх, унылые, гладкие, без единого украшения; только сточные трубы изгибались у каждого этажа, где помойные раковины пятнали стену ржавыми подтеками. В окнах без ставен поблескивали мутные зеленоватые стекла. Иные были открыты, и на подоконниках проветривались тюфяки в крупную синюю клетку; в других на протянутых веревках сушилось белье всей семьи: мужские сорочки, женские кофточки, штанишки детей; в окне на четвертом этаже висела загаженная детская пеленка. Сверху донизу из тесных клетушек лезла наружу убогая жизнь, из всех щелей сочилась нищета. В каждый корпус вела высокая узкая дверь без наличников, прорезанная в голой оштукатуренной стене, а за ней тянулся обшарпанный коридор, упиравшийся в грязную витую лестницу с железными перилами; эти четыре входа были обозначены четырьмя первыми буквами алфавита, намалеванными прямо на стене. В нижнем этаже разместились большие мастерские с широкими, почерневшими от ныли окнами; тут пылал горн слесаря, подальше слышался скрежет рубанка столяра, а возле арки помещалась красильня, из которой и вытекал пенистый бледно-розовый ручеек, струившийся под воротами. При ярком солнечном свете грязный двор, на котором блестели разноцветные лужи, валялись стружки, чернели кучи шлака, а по краям между камнями пробивалась травка, казался перерезанным надвое резкой чертой, отделявшей освещенную сторону от затененной. На теневой стороне, возле водопроводной колонки, где было всегда мокро от постоянно капавшей из крана воды, три тощие курицы разрывали лапками грязь в поисках червей. Жервеза медленно переводила взгляд с седьмого этажа на первый и обратно до самой крыши, пораженная этой махиной; она чувствовала себя внутри живого организма, в самом сердце города и дивилась этому дому, как будто встретилась с живым великаном.