Эмиль Золя - Западня

Между тем мамаша Купо поправилась. Прачечная кое-как продержалась еще год. Летом обычно было побольше работы: гулящие девки с внешних бульваров несли в стирку белые нижние юбки и перкалевые платья. Но, в общем, дела шли из рук вон плохо, и вся семья катилась под гору; правда, день на день не приходился — иной раз в животе урчало от голода, а иной раз в доме обжирались жареной телятиной. Теперь по улице постоянно шныряла мамаша Купо: пряча какой-то сверток под передником, она делала вид, что гуляет, а на самом деле спешила в ломбард на улицу Полонсо. Она шла, ссутулившись, с елейным и смиренным видом святоши, семенящей к обедне. В сущности, она любила такие делишки, ей нравилось возиться с деньгами, торговаться, и продажа старья была по нутру этой заядлой сплетнице. Служащие ломбарда прекрасно знали ее; они прозвали старуху «Мамаша — дай четыре»: стоило дать ей три франка за сверток величиной с кулачок, как она тут же запрашивала четыре. Жервеза готова была разбазарить весь дом; ее обуяла страсть закладывать, она остриглась бы наголо, если б волосы принимали в залог. Ведь так удобно сбегать на улицу Полонсо за разменной монетой, когда не на что купить четырехфунтовый хлеб. Мало-помалу весь домашний скарб перекочевал в ломбард — белье, одежда, даже мебель и рабочий инструмент. Сначала Жервеза пользовалась каждым подвернувшимся заработком и выкупала свои вещи, даром что через неделю их снова перезакладывала. Потом она плюнула на свое барахло и даже продала квитанции. Раз только сердце ее сжалось от боли: в тот день ей пришлось отдать каминные часы, чтобы уплатить двадцать франков судебному исполнителю, пришедшему описывать их имущество. Ведь прежде она клялась, что скорее с голоду помрет, чем расстанется со своими часами. И когда мамаша Купо унесла их в картонке из-под шляпы, Жервеза упала на стул, бессильно опустив руки, и заплакала, точно она лишилась чего-то очень дорогого. Но стоило мамаше Купо принести вместо двадцати целых двадцать пять франков, как эта неожиданная удача, эти лишние пять франков утешили ее; она тут же послала старуху купить на четыре су водки, чтобы спрыснуть монету в сто су. Теперь, когда обе женщины бывали в ладу, они частенько потягивали ликер или водку, примостившись на кончике гладильного стола. Мамаша Купо умела удивительно ловко принести в кармане передника полный до краев стакан, ни капли не расплескав по дороге. К чему соседям знать об этом? На самом же деле соседи прекрасно все знали. Зеленщица, торговка потрохами и приказчики из бакалейной лавки говорили при виде мамаши Купо: «Гляди-ка, старуха понесла вещи в заклад» или же: «Гляди-ка, старуха прячет „ерша“ в кармане». И, разумеется, это еще больше восстанавливало соседей против Жервезы. Она только и делает, что лакает вино, и скоро поди пропьет и свое заведение. Да, да, еще немного, и от прачечной ничего не останется — как корова языком слизнет.

Несмотря на полный развал, Купо благоденствовал. Он чувствовал себя превосходно. Право же, этот пропойца только жирел от выпивки. Он много ел и посмеивался над тощим Лорийе, уверявшим, что водка губит человека; в ответ на эти глупости он хлопал себя по животу, чуть не лопавшемуся от жира и тугому, как барабан. Он выстукивал на нем марш забулдыг и пьяниц, да так здорово, так гулко, что ему позавидовал бы любой ярмарочный шарлатан. Но Лорийе, который никак не мог отрастить себе брюшко, говорил с досадой, что жир у Купо нездоровый. Эка важность! И кровельщик еще больше пил для бодрости. Его сильно поседевшие волосы стояли торчком. Лицо с обезьяньей челюстью побагровело, словно пропиталось вином. Но он по-прежнему был беззаботным весельчаком, и стоило жене заговорить о неприятностях, как он затыкал ей рот. Мужское ли это дело заниматься всякими пустяками? В доме нет хлеба? Его это не касается. Ему подавай жратву утром и вечером, и все тут! Когда же кровельщик месяцами ходил без работы, он становился еще требовательнее. Он все так же дружески хлопал Лантье по плечу. Должно быть, он не догадывался об измене жены; по крайней мере Боши, Пуассоны и другие соседи клялись всеми святыми, что он ничего не подозревает, иначе произошел бы дикий скандал. Но его родная сестра, г-жа Лера, с сомнением качала головой — иным мужьям даже нравится, если у жены есть хахаль. Однажды ночью, возвращаясь в темноте из спальни шляпника, Жервеза вдруг почувствовала, что кто-то шлепнул ее по мягкому месту; она похолодела от страха, но потом успокоилась, решив, что нечаянно стукнулась о кровать. Не мог же муж так шутить, так дразнить ее, это было бы просто ужасно.

Лантье тоже не хирел. Он очень следил за собой, постоянно измерял свою талию, опасаясь, как бы не пришлось распустить или затянуть пояс: он был вполне доволен собственной персоной и не хотел ни толстеть, ни худеть. И разборчив-то он был в еде потому, что вечно прикидывал, как скажется то или иное блюдо на объеме его живота. Даже когда в доме не было денег, он требовал яичницу, котлеты, иначе говоря, что-нибудь питательное и легкое. С тех пор как Лантье делил Жервезу с мужем, он считал себя полноправным членом семейства, подбирал оставленную на столе мелочь, командовал Жервезой, ворчал, бранился и, казалось, чувствовал себя больше хозяином, чем сам Купо. Словом, в доме было теперь два хозяина. И самозваный муж, тот, что был похитрее, первый подставлял тарелку, хватал куски пожирнее и вскоре все прибрал к рукам — жену, тещу, прачечную. Да, он снимал сливки с хозяйства Купо. И даже перестал церемониться при посторонних. Нана по-прежнему была его любимицей, потому что ему нравились хорошенькие девочки. Но он все меньше заботился об Этьене; мальчики, по его мнению, должны сами устраиваться в жизни. Когда кто-нибудь приходил к кровельщику, Лантье появлялся из задней комнаты в домашних туфлях, без пиджака, с недовольным видом супруга, которого оторвали от дела; и он разговаривал с посетителем вместо Купо, уверяя, что это все равно.

Жервезе приходилось несладко с двумя этими дармоедами. Слава богу, она не жаловалась на здоровье. Она тоже растолстела. Но иметь на руках двух мужей, ухаживать за ними, ублажать их было частенько свыше ее сил. Господи, и один-то муж вытягивает из тебя все жилы, а тут их двое! Хуже всего, что эти шельмецы прекрасно спелись; никогда-то они не повздорят, а по вечерам, после ужина, балагурят да пересмеиваются, положив локти на стол, и постоянно трутся друг о дружку, как похотливые коты, — вот-вот замурлыкают от удовольствия. Возвратившись домой не в духе, они оба набрасывались на Жервезу. Так ее растак! Вали на нее, такая кобылка все свезет! Их дружба лишь крепла от того, что они вместе орали на хозяйку. И боже упаси, если она осмелится огрызнуться. В первое время, когда один ругался, она взглядом умоляла другого замолвить за нее словечко. Только ничего из этого не выходило. В конце концов она совсем присмирела и безропотно сгибала свою толстую спину, понимая, что мужчинам приятно ее изводить, — уж больно она жирная и круглая, так и катается как шар. Ругатель Купо поносил ее самыми грубыми словами. Лантье, напротив, выражался изысканно и откапывал такие словечки, которых нигде и не услышишь, но они еще больше обижали ее. К счастью, ко всему можно привыкнуть; ругань, несправедливые попреки уже ее не задевали, скользя по ее тонкой коже, как вода по клеенке. Она даже бывала довольна, когда мужчины сердились: в хорошие минуты они особенно докучали ей, все время вертелись под ногами, не давали даже чепчика выгладить спокойно. Они то и дело приставали к ней: дай им чего-нибудь вкусного, посоли, посахари, скажи «да», скажи «нет», — словом, оба требовали, чтобы их нежили и холили, как малых ребят. К концу недели Жервеза прямо валилась с ног, голова у нее шла кругом, а глаза чуть на лоб не лезли. Такая жизнь может вконец измотать женщину.