Эмиль Золя - Западня

— Что это вы пьете? — не без умысла спросила она у мужчин, любуясь красивой золотистой жидкостью в их стаканах.

— Это, моя милая, микстура папаши Коломба, — ответил Купо. — Не ломайся. Погоди, мы тебя угостим.

А когда ей поднесли стаканчик сивухи и у нее свело челюсти от первого же глотка, кровельщик закричал, ударяя себя по ляжкам:

— Что, небось глаза на лоб полезли?! А ты не тяни, хлопни разом. Полезная штука! Выпьешь стаканчик, и доктору платить не придется, шесть франков в кармане останутся!

После второго стаканчика Жервеза перестала чувствовать мучивший ее голод. Теперь она уже не сердилась на Купо, от души прощала ему обман. Они сходят в цирк в другой раз; в сущности, не так уж забавно смотреть на фокусников и на скачущих лошадей. У папаши Коломба тепло, уютно, ну, а если денежки и тают понемногу, то они превращаются в водку — прозрачную, сверкающую, красивую, как расплавленное золото, и прямиком идут в желудок. Эх, пропади все пропадом! Не так уж много радости в жизни. Все-таки утешение, что она вместе с Купо тратит получку. Зачем уходить отсюда, если тут хорошо. Пусть хоть весь мир перевернется, она не двинется с места — она здесь славно пригрелась. И Жервеза нежилась в тепле, платье прилипло к лопаткам, тело оцепенело от сладкой истомы. Она сидела, положив локти на стол, и посмеивалась про себя, глядя по сторонам; особенно ее забавляли два посетителя за соседним столиком — толстенный верзила и щупленький коротышка, которые взасос целовались, до того они были пьяны. Да, она потешалась над «Западней», над лоснящейся от жира круглой, как луна, рожей папаши Коломба, над завсегдатаями, которые пыхтели своими носогрейками, шумели и плевались, потешалась над ярким светом газовых рожков, отражавшихся в зеркалах и бутылках с ликерами. Винные пары уже не мешали Жервезе, напротив — от них приятно щекотало в носу, и даже казалось, что здесь хорошо пахнет; глаза сами собою закрывались, грудь дышала ровно, хоть и тяжело, и было так сладко погружаться в дремоту.

После третьего стаканчика она опустила голову на руки и уже никого не видела, кроме Купо и его собутыльников; она придвинулась к ним совсем близко, нос к носу, чувствовала у себя на щеках их горячее дыхание и пристально рассматривала их грязные бороды, словно хотела сосчитать каждый волосок. Теперь мужчины были вдребезги пьяны. Бурдюк с трубкой в зубах пускал слюни, тупой и важный, как заснувший бык. Биби Свиной Хрящ хвастал, что умеет залпом опорожнить бутылку, опрокинув ее в глотку вверх дном. Между тем Ненасытная Утроба, он же Бездонная Бочка, принес со стойки «фортунку» и теперь играл с Купо на угощение.

— Двести!.. Ну и везет же тебе, всякий раз выпадают крупные номера!

Пружина «фортунки» скрипела; Фортуна, изображенная на картинке под стеклом в виде женщины в красном, быстро мелькала и расплывалась перед глазами, как пятно от пролитого вина.

— Триста пятьдесят!.. Да ты никак сам залез в машинку, стервец этакий?! Нет, дудки, я больше не играю.

Жервеза тоже заинтересовалась «фортункой». Она пила без удержу и звала теперь Бурдюка «сыночком». Позади нее с глухим рокотом подземного потока продолжала работать дьявольская машина, и Жервеза приходила в отчаяние оттого, что не может ни остановить ее, ни осушить до дна; ею овладела мрачная злоба, хотелось броситься на огромный перегонный куб, как на мерзкого зверя, и топтать, топтать изо всех сил, пока не лопнет его толстое брюхо. Все путалось в голове у Жервезы, она чувствовала, что машина подбирается к ней, хватает ее своими медными лапами, а винный поток обжигает ей нутро.

Потом весь зал заплясал у нее перед глазами, и газовые рожки полетели куда-то, словно падающие звезды. Жервеза была мертвецки пьяна. Она слышала яростную перебранку между Ненасытной Утробой и этим прохвостом Коломбом. Ну и разбойник, ставит в счет четыре бутылки вместо одной! Но ведь мы не на большой дороге! Тут началась невообразимая свалка, послышались вопли, грохот падающих столов. Это папаша Коломб без лишних проволочек вышвыривал всю компанию из «Западни». На улице приятели столпились перед запертой дверью и принялись всячески поносить хозяина. Дождь шел по-прежнему, дул ледяной ветер. Жервеза потеряла Купо, нашла его и снова потеряла. Ей хотелось домой, она ощупью шла вдоль лавчонок, чтобы не сбиться с дороги. Внезапно наступившая темнота удивляла ее. На углу улицы Пуассонье она плюхнулась в сточную канаву и решила, что пришла в прачечную. От струящейся кругом дождевой воды у нее кружилась голова и тошнота подступала к горлу. Наконец она добралась до дома и прошмыгнула мимо привратницкой; Лорийе и Пуассоны, сидевшие за столом у Бошей, брезгливо поморщились, увидев ее в таком неприглядном виде.

Она и сама не знала, как поднялась на седьмой этаж. Наверху, в коридоре, к ней подбежала Лали: девочка узнала шаги Жервезы и ласково протянула к ней ручки.

— Госпожа Жервеза, — говорила она смеясь, — сегодня папы нет дома, идемте, поглядите, как спят мои детки… Они такие милые!

Но, увидев бессмысленный взгляд прачки, она попятилась и задрожала. Ей был знаком этот водочный дух, эти мутные глаза, этот судорожно сведенный рот. Жервеза ничего не ответила; спотыкаясь, она прошла мимо Лали, которая, стоя у порога, безмолвно следила за ней своими серьезными черными глазами.

Нана, подрастая, становилась продувной бестией. К пятнадцати годам она взошла как на дрожжах и стала белокожей, пухленькой, круглой, как пышка. Да, уже пятнадцать лет, крепкие зубки и никаких корсетов. Мордашка молоденькой потаскушки, — что называется, кровь с молоком, кожа бархатистая, как персик, задорный носишка, розовые губки, а глаза такие блестящие, что мужчинам хотелось от них прикурить. Шапка волос цвета спелой пшеницы и крошечные веснушки на скулах, словно золотая пыль, упавшая с солнечного венка на голове. Хорошенькая куколка, говорили Лорийе: совсем еще девчонка, едва сморкаться научилась, а плечи уже полные, налитые, и все повадки зрелой женщины.

Теперь Нана больше не совала комков бумаги себе за корсаж. У нее появились груди, пара новеньких грудок, точно обтянутых белым атласом. И это ее ничуть не смущало, напротив, ей хотелось, чтобы они были большие-пребольшие, как у кормилицы, — вот до чего жадна и безрассудна юность. Но девчонка казалась особенно аппетитной, когда просовывала кончик языка между белыми зубками: как видно, смотрясь в зеркало, она решила, что это ей идет, и теперь целыми днями показывала язык, чтобы быть красивее.

— Да спрячь ты язык! — кричала ей мать.

Часто вмешивался и Купо.

— Сию же минуту убери свой красный лоскут! — орал он, стуча кулаком по столу.

Нана была ужасной кокеткой. Она не всегда мыла ноги, зато носила такие узкие ботинки, что, надевая их, терпела муку мученическую; порой она просто зеленела от боли, а если спрашивали, что с ней, отвечала, будто у нее живот схватило, — признаваться в своем кокетстве она не желала. Трудно франтить, коли в доме нет даже хлеба. Но Нана делала просто чудеса: она приносила из мастерской обрывки лент и мастерила замечательные наряды, нашивая бантики и помпончики на свои старые грязные платья. Лето было порой ее торжества. Надев дешевенькое перкалевое платьице, она весь воскресный день носилась по улицам, озаряя квартал Гут-д’Ор сиянием своей красоты. Да, все ее знали — от внешних бульваров до укреплений, от шоссе Клиньянкур до улицы Шапель — и называли «цыпочкой»: она и вправду была свеженькой и нежной, как курочка.