Генри Джеймс - Мадонна будущего. Повести

Внизу вскоре появилась небольшая компания — две дамы и молодой человек, которые двигались по песку почти с такой же неторопливостью. Молодой человек на ходу читал книгу в заметной издалека, восхитительно красной обложке и наконец вовсе остановился. Спутницы тоже встали в ожидании, пока он нагонит их, и стояли, оглядываясь по сторонам, на море и на небо, тыча зонтиками в песок, явно радуясь красоте погожего дня. Молодой человек был так же явно к ней равнодушен, и Денком даже позавидовал тому доверию к автору, той увлеченности и неспешности, с какой сам читать давно разучился. Одна из спутниц была дама большая, в годах; вторая стройнее, моложе и, кажется, ниже рангом. При виде первой на память сразу пришли кринолины, и, глядя на голубую, похожую на гриб шляпку с вуалью, Денком подумал, что эта особа наверняка должна со всей своей устрашающей мощью цепляться не только за прошлую моду, но за все, чего не удержать. Та, что моложе, извлекла из-под складок мантильи, а потом расставила на песке хлипкий стульчик и, попробовав, прочно ли он стоит, отошла, уступая старшей. Стульчик, а также движения исполнительниц — которые были здесь участницы пьесы, разыгранной для единственной ложи, — позволяли безошибочно угадать, кто владетельная матрона, а кто скромная компаньонка. Но разве он был бы опытным романистом, если бы не умел разбираться в подобных компаниях? Денком быстро составил сюжет, где старшая была матерью, молодой человек ее сыном, а скромная компаньонка, дочь какого-нибудь мелкого чиновника или офицера, сгорала от тайной страсти к нему. Нет, от глаз литератора не укрылось, как она посмотрела поверх головы своей благодетельницы туда, где стоял он, а он, когда мать уселась, окончательно ушел в чтение. Он читал дешевый роман, в завлекательной яркой обложке, погрузившись в мир книжных страстей, и не замечал рядом с собою живого чувства. Он машинально переступил с места на место, зарылся ногами в мягкий песок и спокойно дочитывал страницу. Огорченная, скромная компаньонка побрела прочь с понуро опущенной головой, а пышная дама осталась одна смотреть на море, издали напоминая руины аэроплана.

Сюжет был неинтересный, и Денком вспомнил, что, в конце концов, ему самому есть чем заняться. Издатель оказал на сей раз редкостную любезность, прислав ему его «зрелый» — может статься, последний — «труд», и пора было на него взглянуть. Обложку с заглавием «Зрелые годы» сделали, как и положено, броской, свежие страницы еще не утратили аромата священного действа, но Денком вдруг остановился, почувствовав странное отчуждение. Он не помнил, о чем эта книга. Неужто же приступ болезни, так некстати загнавший его сюда, в Борнмут, вытеснил из памяти все предыдущее? Вычитывать верстку Денком закончил перед самым отъездом, а теперь, всего через две недели, воспоминания о том, что было в Лондоне, оказались все смазаны, будто по ним прошлись губкой. Он не слышал ритма своих предложений, листал страницы, которые не вызывали ни любопытства, ни доверия. Он не понимал, о чем они, он потерял нить. Он, вдруг отчетливо осознав, что означает этот зловещий признак, похолодел, будто бы подошел к краю бездны, и даже застонал вслух. На глаза навернулись слезы; из жизни ушло самое драгоценное. Никогда не испытывал он такой боли — он чувствовал нечто подобное несколько лет назад, когда вдруг стало понятно, что время его подходит к концу и возможности исчезают одна за другой, — но теперь терять было больше нечего, теперь было все кончено. Он сделал то, что был должен, не сделав того, что хотел. Он кончился как писатель, и это оказалось так страшно, что у Денкома перехватило горло. Он засуетился, вскочил — человечек, гонимый ужасом, — от слабости пошатнулся, снова сел на скамью и, так же суетливо, еще раз открыл свою книгу. Это был небольшой роман — Денком любил короткие вещи и всегда стремился к предельной сжатости. Он начал читать сначала и мало-помалу, за чтением успокоился, а потом постепенно пришел в себя. Все вернулось, на этот раз вернулось как откровение — он почувствовал за словами высокую, удивительную красоту. Он сидел на скамье, читал свое собственное творение, перелистывал свои страницы, на которых играло весеннее солнце, и в нем поднималось волной новое, сильное чувство. Да, пусть он кончился как писатель, но он успел все сказать, успел сказать это .

За две недели болезни он забыл книгу, которая стоила ему года работы, почти забыл, как она удивительно хорошо получилась. Денком снова вчитался в текст, и его повлекло, как будто рукой сирены, вниз, в сумрак теней и вымысла, туда, где поблескивал изразцами огромный бассейн искусства и проплывали немые, неведомые сюжеты. Наконец он вспомнил, чего добивался, и склонился перед собственным мастерством. Кажется, никогда раньше ему не удавалось написать такую прекрасную книгу. В ней были несовершенства, но было и то, что, на его взгляд — хотя, возможно, увы, больше ничей, — называлось искусством, и это перевешивало почти все погрешности. Перед ним, удивленным, счастливым, снова вспыхнул проблеск надежды. Не истратил он своей силы, он жив и еще послужит. Мастерство далось ему нелегко, он долго ходил окольными путями. Долго вынашивал свое дитя, страдал за него и бился, приносил бессчетные жертвы, так что же, только ли для того, чтобы теперь, когда оно только-только окрепло, признать, что все, что всему конец? Наконец он увидел своими глазами: прилежание vincit omnia [26] Побеждает всё ( лат .). , и нашел утешение, какого долго искал. Здесь, в этой тоненькой книжке, ему удалось сделать такое, о чем он раньше и не мечтал, — будто бы он бросил в землю зерна таланта, доверился выбору, дождался всходов, и вот теперь они расцвели. Но, даже если все так и есть, если ему не кажется, как мучительно он возделывал почву. Вот что еще Денком понял сегодня со всей отчетливостью, и мысль эта засела, будто вбитый гвоздь: он достиг своего слишком поздно, только под самый конец. Он двигался слишком медленно, почти безобразно медленно. Ему все мешало, и он отставал и подолгу нащупывал путь вслепую. Как же много времени ушло на то, чтобы так мало сделать. Мастерство и впрямь пришло к нему, но тогда, когда прошла жизнь. С такой скоростью за один срок ничего не успеть — он всего лишь собрал материал, а чтобы дождаться плодов, чтобы этим материалом воспользоваться, нужен еще один срок, еще одна попытка. Вот о ней-то, второй попытке, и вздыхал теперь бедный Денком. Он сидел на скамейке, дочитывал книгу и бормотал себе под нос: «Ах, если бы еще хоть немного! Ах, еще бы разок попытаться!»

Тем временем троица, на которую обратил внимание Денком, успела уйти с пляжа, и он увидел их снова уже на тропе, специально проложенной на вершину откоса легкой дорожке. Укромная скамья, на которой сидел он, была на середине пути, и старшая дама — пышная, вся будто из разных частей, краснощекая, с добрым лицом и дерзкими черными глазками — остановилась передохнуть. На руках у нее были длинные замызганные перчатки, в ушах тяжелые серьги с огромными бриллиантами, и на первый взгляд она выглядела вульгарной, бесцеремонной, однако голос у нее оказался приятный. Она села подальше от Денкома, разложив на скамье свои юбки, а спутники ждали стоя. Молодой человек, в золотых очках, который так и придерживал пальцем страницу, бросил взгляд на книгу в руках у Денкома, в точно таком переплете, точно такого же цвета. Через секунду Денком, удивленный сходством, узнал обложку, где на пунцовом поле было вытеснено золотом: «Зрелые годы», отметив про себя, что, мол, вот и еще кому-то тоже прислали «сигнал». Молодой человек, удивленный не меньше, остался, кажется, совпадением недоволен. Взгляды их на секунду пересеклись, и Денком не без удовольствия увидел в глазах ревнивое выражение, по какому определил почитателя. В глазах стояла почти обида, они будто бы говорили: «Черт возьми, к нему-то как она попала! Конечно, какой-нибудь критик!» Денком убрал книжку с колен, но в эту минуту матрона, успевшая отдышаться, поднялась, объявляя во всеуслышание: