Эмиль Золя - Собрание сочинений. Том 7. Страница любви. Нана

И вдруг мадам Робер увидела Атласку. Она бросила Лору, подбежала и с очаровательной любезностью выразила сожаление, что вчера ее не было дома; Атласка, умилившись, хотела подвинуться и дать ей место за столиком, но мадам Робер принялась уверять, что уже пообедала. Сюда она зашла только так — посмотреть. Она вела разговор, стоя за стулом своей новой приятельницы, и, положив ладони на ее плечи, наклонялась к ней, с вкрадчивым лукавством спрашивала:

— Ну, когда же мы с вами увидимся? Когда вы будете свободны?

К сожалению, Нана не расслышала остального. Этот интимный тон ее возмущал; ее так и подмывало высказать этой «порядочной женщине» всю правду в лицо. Но вдруг она испугалась, увидев целую ораву входивших посетительниц, шикарных женщин в нарядных туалетах, в бриллиантах. Сюда они приезжали компанией веселиться, уступая своим извращенным наклонностям, все были с Лорой на «ты», все сверкали стотысячными драгоценностями, вызывая завистливое изумление у жалких обтрепанных проституток, и охотно уписывали обед по три франка с головы. Когда они вошли, громко болтая и смеясь, как будто луч солнца ворвался в заведение Лоры. Нана быстро отвернулась: среди вошедших она, к великой своей досаде, узнала Люси Стюарт и Марию Блон. Минут пять, пока эти дамы разговаривали с Лорой, прежде чем пройти в соседнюю залу, Нана сидела, опустив голову, и с задумчивым видом катала по скатерти хлебные шарики. А когда решилась наконец обернуться, соседний стул опустел: Атласка исчезла.

— Вот тебе раз! Где же она? — вырвалось у Нана.

Толстая блондинка, оказывавшая Атласке чрезмерное внимание, злорадно захохотала, а когда Нана, раздраженная этим смешком, угрожающе уставилась на нее, та вяло протянула:

— Я тут ни при чем. Это та, черная, ее увела.

Нана промолчала, понимая, что над ней будут смеяться. Она даже посидела еще немножко за столиком, не желая показать свое негодование. Из соседней комнаты доносился хохот: там Люси Стюарт угощала целый стол молоденьких девчонок, подвизавшихся в танцевальных залах Монмартра и квартала Ля Шапель. Было очень душно. Пахло жареной курицей с рисом. Горничная собирала груды грязных тарелок; четыре весельчака подпоили коньяком несколько парочек, надеясь, что те пустятся в откровенности. Нана разозлилась: плати вот теперь за Атласку. Экая дрянь! Наелась на чужой счет и удрала с первой попавшейся мерзавкой, даже спасибо не сказала. Конечно, три франка не бог весть какие деньги, но уж очень обидно, когда люди так поступают. Нана все же заплатила, бросила шесть франков Лоре, презирая ее как самую последнюю тварь.

Выйдя на улицу, Нана еще горше почувствовала обиду. Разумеется, она не побежит разыскивать Атласку. Не соваться же ей в эту пакость. А вечер все-таки испорчен. Она медленно поднималась к Монмартру, больше всего возмущаясь мадам Робер. Нет, откуда только наглость берется, а еще смеет разыгрывать благовоспитанную даму! Да уж, нечего сказать, дама из помойной ямы! Теперь Нана вспомнила, где она встречала эту мадам Робер: в «Бабочке», дряннейшей пивнушке на улице Пуассонье, где мужчины отторговывали уличных девок за тридцать су. И такая шлюха втирает очки большим министерским чиновникам, строит из себя скромницу, важничает, отказывается прийти на ужин, когда ее приглашают. А ведь должна бы за честь считать! Ишь добродетельная! Дать бы тебе как следует за твою добродетель! Все они такие, с виду недотроги, а в какой-нибудь трущобе, про которую никто и не знает, пускаются во все тяжкие.

Занятая этими мыслями, Нана дошла до улицы Верон и была потрясена, увидев свет в своих окнах. Фонтан вернулся мрачный: от него тоже сбежал приятель, угощавший его обедом. Он холодно выслушал объяснения, которые осторожно давала Нана, памятуя его тяжелую руку, ужасаясь, что он вернулся так рано, меж тем как она не ждала его раньше часа ночи; она изворачивалась, лгала, наконец призналась, что истратила шесть франков, сославшись на мадам Малюар, — тогда Фонтан, храня холодное достоинство, протянул адресованное ей письмо, которое он без зазрения совести распечатал. Письмо было от Жоржа: его все еще не выпускали из Фондета, и из своего деревенского далека он изливал душу в еженедельных пламенных посланиях. Нана любила получать письма, особенно если там были клятвы и длинные фразы насчет любви. Она всем их читала. Фонтан знал и очень ценил стиль Жоржа Югона, но в тот вечер Нана так боялась семейной сцены, что притворилась равнодушной; с недовольным видом пробежала письмо и тотчас же его отбросила. Фонтан встал у окна и принялся барабанить пальцами по стеклу, весьма раздосадованный, что так рано придется лечь спать, — он не мог придумать, чем бы занять вечер. Вдруг он обернулся к Нана:

— А что, если сегодня же ответить этому мальчишке?

Обычно писал он сам, состязаясь с Жоржем в красноречии. Затем читал написанное вслух и бывал очень доволен, когда Нана вешалась ему на шею и в восторге восклицала, что только он умеет находить такие слова. В конце концов это их разжигало, и все заканчивалось страстными объятиями.

— Как хочешь, — ответила Нана. — Я сейчас приготовлю чай. А потом мы ляжем.

Запасшись пером, чернилами и бумагой, Фонтан расположился за столом, расставил локти, вытянул шею.

— «Сердечко мое!» — начал он вслух.

Больше часу он усердствовал, писал старательно, обдумывая какую-нибудь фразу, останавливался и размышлял, подперев голову рукой, оттачивал слог, самодовольно посмеивался, когда находил особенно нежное выражение. Нана сидела молча и уже успела выпить две чашки чаю. Наконец Фонтан прочел свой ответ вслух, как читают письма на сцене, — ровным голосом, без выражения, слегка подчеркивая текст скупыми жестами. На пяти страницах он воспевал «дивные часы, проведенные в Миньоте, часы, оставившие воспоминания, благоуханные, как тонкие духи», клялся от имени Нана в вечной верности их «весне любви» и в заключение заявлял, что она мечтает лишь о том, чтобы возвратилось это счастье, если только счастье может возвратиться.

— Ты же понимаешь, — пояснил он, — все это говорится из вежливости, просто так, для смеха. Ну что, ловко вышло, а?

Он ликовал. Однако недогадливая Нана, все еще не доверявшая Фонтану, сделала ошибку — не бросилась к нему с поцелуями и восторженными возгласами. Она сказала только, что письмо хорошо написано, — и все! Это очень уязвило автора. Если письмо ей не нравится, пусть сама пишет… И вот, вместо того чтобы, разомлев от пылкого сочинения Фонтана, предаться, как это обычно бывало, любовным утехам, они холодно сидели по разным сторонам стола. Все же Нана налила Фонтану чашку чаю.

— Что это еще за пакость? — вдруг заорал он, отхлебнув глоток. — Ты, верно, соли положила!