Такэо Арисима - Потомок Каина

— Ну, что двери раскрыли настежь? Не видите, ветер дует! Если надо, входите побыстрее! — сердито сдвинув брови, заорал тот, что сидел у хибати [4] Хибати — домашняя жаровня-грелка. . На нём было тёмно-синее ацуси [5] Ацуси — свободного покроя национальная одежда аборигенов Хоккайдо, из более толстой материи и с более узкими рукавами, чем кимоно японцев. На Хоккайдо японцы предпочитают ацуси своей национальной одежде. и рабочий передник из саржи. Любое человеческое лицо вызывало в путнике слепую беспомощную злобу, особенно если это было лицо человека, в чём-то его превосходившего. С отчаянием дикого животного, которое идёт прямо на копьё, он неуклюже протиснулся своим громадным телом в прихожую. Жена его, тихонько прикрыв дверь, осталась на улице, забыв от волнения даже о плачущем ребёнке.

Человеку, сидевшему возле хибати, было на вид лет тридцать. У него было продолговатое лицо, острый взгляд и усы, которые совсем не шли ему. Встретить крестьянина с продолговатым лицом всё равно что увидеть лошадь в стаде свиней. Поэтому, при всей своей робости, путник не удержался и с откровенным любопытством уставился на него, забыв даже поклониться.

Снаружи доносился плач ребёнка, усиливая смятение, царившее в душе отца.

Второй мужчина, тот, что сидел на приступке, где обычно снимали гэта, некоторое время пристально разглядывал незнакомца, затем вдруг проговорил странным, пронзительным голосом, словно читал нанивабуси: [6] Нанивабуси — устное повествование, в котором рассказ переплетается с особым речитативом.

— Не приходишься ли ты родственником Кавамори-сан? Вроде бы похож на него, — и не дожидаясь ответа, повернулся к длиннолицему.

— Господин управляющий, это, должно быть, тот человек, о котором говорил Кавамори. Помните, он просил вас принять какого-то его родственника на место Ивата?

— Верно я говорю? — снова обратился он к путнику.

Дело обстояло именно так. Однако путник и на этого человека смотрел с недоумением, потому что у него, как и у самого управляющего, было необычное для крестьянина продолговатое лицо с тонкими, будто ниточка, губами, от лба с залысинами к левой щеке тянулся сине-багровый след ожога, а нижние веки были как-то неестественно оттянуты вниз.

Управляющий с неприязнью поглядел на крестьянина и стал расспрашивать его с таким видом, словно знал заранее всё, что тот скажет. Затем вынул из ящика стола внушительного вида бумагу с мелко напечатанными иероглифами, вписал в неё имя крестьянина — Нинъэмон Хироока — и место его рождения. Он велел Нинъэмону (будем теперь так называть нашего путника) внимательно прочитать документ и приложить свою печать [7] В Японии распространены личные печати, заменяющие подпись, не имеющую юридической силы. . Нинъэмон был, конечно, неграмотным, но хорошо знал, что для того, чтобы заработать, — будь то на ферме, на рыбном промысле или на шахте, — нужно приложить свою печать к такой вот бумаге, не вникая в её содержание. Пошарив за пазухой, он вытащил измятый бумажный свёрток и, отгибая листик за листиком, словно сдирая кожицу с молодого побега бамбука, извлёк из свёртка дешёвую, почерневшую от времени печатку. Он подышал на неё и приложил к документу с такой силой, что чуть было не прорвал бумагу. Один экземпляр контракта, переданный ему управляющим, он бережно спрятал вместе с печаткой за пазуху. Ведь эта бумага даст ему возможность существовать. Плач ребёнка за дверью напомнил Нинъэмону о том, как необходимы ему сейчас деньги.

— У меня нет ни гроша, так нельзя ли занять хоть немного…

Управляющий удивлённо уставился на него. «Хотя рожа у тебя и глупая, но, видать, ты себе на уме», — подумал он, а вслух сказал:

— В конторе денег не дают, так что займи у кого-нибудь, ну хотя бы у своего родственника Кавамори. Да и заночевать сегодня тебе лучше у него…

Нинъэмона душила злоба. Он ничего не ответил и направился к выходу. Однако человек с рубцом на щеке остановил его, сказав, что пойдёт вместе с ним. Тут только Нинъэмон вспомнил, что ещё не знает, где его новое жильё.

— Так я вас очень прошу, господин управляющий, постарайтесь, чтобы всё было хорошо. Кстати, вы могли бы, и с хозяином поговорить… Ну, Хироока-сан, пошли! Ишь как мальчонка-то надрывается… Спокойной ночи!

Человек со следом ожога на щеке как-то суетливо поклонился и взял старый чемоданчик и шляпу. Полы его кимоно были подоткнуты, из-под них виднелись старые артиллерийские сапоги. Всем своим видом он походил скорее на хлебного маклера, чем на арендатора. Когда они шагнули в темноту, где свирепо выл ветер, конторские часы пробили шесть. Измученная криком ребёнка, жена Нинъэмона одиноко стояла под навесом амбара.

Предупредив, что дорога плохая и идти надо осторожно, спутник Нинъэмона свернул на тропинку, проходившую по меже, и пошёл впереди. Убранные поля, простиравшиеся вдаль, были пустынны, ветер колыхал жнивьё, и оно походило на мёртвую зыбь. Однообразие равнины нарушал только длинный ряд голых деревьев, защищавших поля от ветра. От бесчисленных звёзд, зябко мерцавших в небе, всё вокруг казалось ещё более холодным и мрачным. Спутник Нинъэмона и его жены болтал без умолку. Он не преминул сообщить им, что является арендатором, что зовут его Касаи и что он также староста местного храма секты Тэнри.

Они прошли уже около километра, а ребёнок не утихал ни на минуту, его надрывный плач, уносимый ветром, замирал где-то вдали.

У развилки тропы Касаи остановился.

— Идите теперь вот по этой дорожке и там по левую руку увидите свой дом. Поняли?

Нинъэмон стал вглядываться в ночную мглу. Ветер яростно завывал, и ему пришлось приставить руку к уху и напрячь слух, чтобы не пропустить ни слова из того, что говорил Касаи. Касаи ещё раз терпеливо объяснил, куда надо идти Нинъэмону, и предложил ему взаймы немного денег под поручительство Кавамори. Однако Нинъэмон хотел поскорее очутиться в своей хижине и уже больше не слушал Касаи. Его одолевали голод и холод, и он, даже не попрощавшись, резко повернулся и пошёл.

Небольшой приземистый домишко, обнесённый изгородью из стеблей гречихи и проса, стоял на склоне невысокого холма, похожего в темноте на перевёрнутую медузу. Густо пахло гнилью. Хибарка казалась логовищем дикого зверя и наводила ужас. Тяжело плюхнулись на землю узлы, которые Нинъэмон сбросил с клячи. Кляча заржала, словно хотела заодно освободиться от скопившейся в её лошадиной душе злости. Откуда-то издалека донеслось ответное ржанье. Потом опять всё стихло, лишь по-прежнему свирепо выл ветер.

Волоча озябшими руками вещи, муж и жена вошли в дом. Здесь давно уже не разводили огня, но после улицы на них приятно пахнуло теплом. Шаря в темноте, они нашли какие-то старые рогожи и солому и в изнеможении опустились на пол. С облегчением вздохнув, жена сбросила со спины мешок, сняла ребёнка и дала ему грудь. Но молока в груди не было. Ребёнок больно кусал её твёрдыми дёснами и наконец громко заплакал.