Эдит Уортон - В лучах мерцающей луны

Он сидел, глядя на нее со странным чувством восхищения. Ее жесткий позитивизм действовал бодряще на его разочарованную душу, и он подумал про себя: «Какая жалость!»

Вслух же сказал:

— Я и не думал смеяться. Вы великая женщина.

— Значит, я буду великой княгиней.

— О… но вы могли бы быть еще более великой!

Она снова вспыхнула:

— Не говорите так!

— Отчего же?

— Оттого что вы единственный мужчина, с которым я могу представить себя великой иначе.

Ее слова взволновали его… неожиданно. Он даже сказал себе: «Боже мой! если бы она не была так умопомрачительно богата…» — а затем на миг соблазнился убедительной картиной всего того, что он и она могли бы свершить, имея то самое богатство, что его ужасало. В конце концов, в ее идеалах не было ничего вульгарного — твердые и конкретные, под стать ее грубоватым и тяжелым чертам; но было в них некое мрачное благородство. И когда она произнесла: «великой иначе», он знал: она прекрасно понимала, что говорит, а не просто пыталась заманить его, вынудить ступить в ловушку. В ней не было ни капли хитрости, кроме той, что выдавила из себя сама ее прямая душа.

— Великой иначе, — повторил он.

— Не это ли вы назвали счастьем? Я хотела быть счастливой… но мы не вольны выбирать.

Он подошел к ней:

— Да, никто не волен выбирать. И как кто-то может дать вам счастье, если он сам несчастлив?

Он взял ее ладони, ощущая, какие они крупные, мускулистые и волевые, даже тая у него в руках.

— Моя бедная Корал, разве я чем могу помочь вам? Что вам нужно, так это быть любимой.

Она отступила назад и твердо и открыто сказала:

— Нет — просто любить самой.

Парижским зимним утром под нескончаемым мелким дождиком Сюзи Лэнсинг, отведя четверых старших детей Фалмеров в школу, возвращалась одна в маленький домик в Пасси, где она жила с ними последние два месяца.

На ней были обыкновенные ботиночки, старый дождевик и прошлогодняя шляпка, что отнюдь не расстраивало ее, хотя она особенно и не гордилась своим нарядом. По правде сказать, она была слишком занята, чтобы много думать об этом. С тех пор как она взялась присматривать за детьми Фалмеров, пока их родители находились в Италии, ей пришлось пройти суровую школу материнских обязанностей, когда каждая секунда ее времени с утра до вечера была наполнена делами, которые требовалось сделать немедленно, и другими, которые нужно было не забыть сделать позже. Фалмеров было только пятеро, но иногда они превращались в победоносную армию, и их способность к увеличению своих рядов равнялась лишь умению растворяться, исчезать, становиться неслышными и, так сказать, превращаться в единую взъерошенную темно-русую голову, склоненную над книгой в каком-нибудь углу дома, где никому не приходило на ум искать их, — конечно же, в комнате бонны в мансарде или в чулане в подполе, где хранились сундуки, — с этой целью и выбранном.

Несколькими месяцами ранее эта резкая смена (то они всюду, то их нигде не видать) казалась Сюзи одной из самых несносных их черт, не позволяющих рассчитывать на передышку. Но сейчас она чувствовала иначе. В ней родился интерес к своим подопечным, и поиск ключа к логике их поведения, общего или индивидуального, был для нее таким же увлекательным занятием, как распутывание детективной интриги.

Что больше всего интересовало ее во всей этой беспокойной истории, так это открытие, что в их поведении есть система. Эти маленькие создания, которые набирались опыта, швыряемые бурными волнами жизни своих родителей, сумели выработать подобие системы самоуправления. Джуни, старшая (которая уже выбирала матери шляпки и пыталась навести порядок в ее гардеробе), была у них признанным вождем. В свои двенадцать она усвоила много такого, о чем ее мать знала лишь понаслышке, а Сюзи, ее временная мать, даже не подозревала: она веско говорила о многих жизненно важных вещах — от касторки до фланелевого нижнего белья, от справедливого обмена марками или стеклянными шариками до количества порций рисового пудинга или джема, на которые имел право каждый ребенок.

Ее вердикт не подлежал обжалованию, однако каждый из ее подданных вращался по ее или его собственной независимой орбите, в соответствии с законами, которые Джуни признавала и уважала; и Сюзи не без труда поняла эту таинственную хартию прав и привилегий.

Кроме того, возникали и трудности материального характера. Они вшестером плюс загнанная бонна, которая готовила на всех и всех обслуживала, жили на весьма скромные средства, и, как заметила Джуни, можно было подумать, что мальчишки глодают свою обувь, судя по тому, как быстро она снашивалась. Они «глодали», конечно, много чего еще, и в основном сытное и дорогое. У них было свое определенное мнение о количестве и качестве того, чем их кормили, и они были способны сговориться и устроить бунт, когда им не нравилось, чем кормила их Сюзи. Так что жизнь ее была суматошной и изматывающей, зато никогда — скучной или гнетущей, чего она боялась больше всего.

Не то чтобы общество юных Фалмеров, признавалась она себе, пробудило в ней абстрактную любовь к человеческой поросли. Она знала — знала с первого поцелуя Ника, — как любила бы их с ним детей, и с робкой и мечтательной заботой лелеяла крошку Клариссу Вандерлин. Но эти неотесанные юные Фалмеры доставляли ей истинное удовольствие по причинам, которые ей становились все более понятными. Во-первых, они все были умные, а во-вторых, пищей для их ума были только вещи, достойные усвоения. Как бы неважно ни воспитывала Грейс Фалмер свое растущее племя, они никогда не слышали от нее ничего, что наводило бы на них скуку или тоску: хорошая музыка, хорошие книги и хорошая беседа были их ежедневной пищей, и если порой они носились, орали и гремели, будто не ведая упомянутых привилегий, то в другое время сияли светом поэзии и говорили голосом мудрости.

Таково было открытие Сюзи: впервые она оказалась среди пробуждающихся умов, которые пробуждались только к красоте. В своем тесном, неудобном доме Грейс и Нат Фалмер сумели избежать низкой завистливости, вульгарного поклонения, мелочного недовольства; надо всем шумом и беспорядком царили великие образцы красоты, подобно наследственным фигуркам, которые стояли на полке в беднейших римских домах.

Нет, задача, которую она взяла на себя за неимением лучшего, не принесла ей ощущения нереализованного призвания: она понимала, что «материнская забота» в большем масштабе никогда не будет ее профессией. Скорее, у нее странным образом возникло ощущение, что о ней самой заботятся, направляют ее первые шаги в жизни нематериальных ценностей, которые начали казаться ей намного существенней, чем любые другие, известные ей.