Ярослав Ивашкевич - Хвала и слава Том 1

…Оторвалась на минутку от письма — меня позвали наверх, где живет известная вам пани Шимановская, урожденная Воловская, однофамилица знаменитой пианистки, только зовут ее Людвика. Старушке сейчас девяносто два года, ночью она упала с постели и не в силах была подняться, так и пролежала до утра на холодном полу. Сейчас у нее жар, наверно, начинается воспаление легких, а вы знаете, что такое воспаление легких в таком возрасте. Она всеми забыта, ибо дочери ее живут не в Варшаве. Впрочем, они никогда не заботились о матери. Вот вам и дети. Я теперь понимаю, что такое одиночество в старости. Страшные долгие вечера, долгие дни одиночества; ожидание собственного конца. Нет, это ужасно! И, наверно, это худшая из всех разновидностей одиночества, потому что одиночество человека еще молодого всегда скрашивается пусть неопределенной, но какой-то надеждой.

Вернусь, однако, к Марысе. Выглядит она, как всегда, прекрасно, по-королевски, на меня посмотрела довольно холодно, наверно, даже не заметила, как, впрочем, не замечала и раньше. Да и кем я была тогда? Маленькой глупой девчонкой. Я, может, и сейчас глупа, но теперь я женщина и кое-что в жизни поняла. Материнство очень много дает, пан Эдгар, женщина меняется совершенно. Сейчас при встрече с Марысей Билинской мой муж нервничает гораздо больше, чем я, и только потому кланяется ей ниже, чем следовало бы. Так что я, описав это иначе, была несправедлива к Франеку. Впрочем, я всегда излишне злословлю по адресу своего мужа.

Ну что ж, дорогой пан Эдгар, пора кончать нашу беседу, которая для меня, наверно, была куда приятней, чем для вас. До свиданья. Думаю, что ближе к июню, после большого сезона в Париже, вы завернете к нам в Варшаву. Рояль ждет вас. Сердечный вам привет. Искренне преданная вам

Александра Голомбек .

P. S. Неужели «Шехерезада» в самом деле так трудна для исполнения?

«Барышню», которой кланялся старший Губе, звали Марыся Татарская, и работала она в театре «Кот и привет», который тогда наделал много шуму в Варшаве. Во главе театра стояла Галина Вычерувна, некогда подвизавшаяся на киевской сцене; она-то и превратила заурядный театрик в творческую организацию, ищущую новых путей в искусстве. Это отнюдь не означало, что реформистский дух Вычерувны подействовал животворно на сердца и умы таких существ, как Марыся Татарская и ее приятельница Бася Будная.

В тот же вечер Марыся виделась g Губе и попыталась выудить у него деньжат.

— Ну, Стасик, не будь скрягой, дай немного — в пятницу у нас выпивка. Сам знаешь, в эти дни будет съезд Союза артистов, приедут наши товарищи.

— В мои времена дамы не ходили на выпивки.

— Не тяни, дай немного.

— А если и ходили, то за себя не платили.

— Теперь тоже не платят, ну а вдруг придется платить? Без денег туда не покажешься.

— Ох, если бы Злотый знал, во что ты мне обходишься, снова бы пригрозил бельгийцами.

— Какими еще бельгийцами?

— Ты ж меня по миру пустишь!

— Брось, тебе хватит до конца жизни.

Губе взглянул с упреком на неблагодарную любовницу и открыл наконец бумажник. Вычерувна стремилась привить в своем театре иные нравы, и отчасти ей это удавалось. Но театр всегда остается театром, а особенно для Губе, который считал, что все на свете представляет какую-то ценность лишь постольку, поскольку создано для его удовольствия. Вычерувна давно, еще с киевских времен, когда ею восторгался Юзек Ройский, была влюблена в старого театрального художника Малика, добродушного чудака, который круглый год ходил в сандалиях и редко брился. Его широкий пестрый шарф топорщился под подбородком какими-то фантастическими складками, а глаза смотрели на Галину восхищенно и вместе с тем крайне неодобрительно.

— Комедиантка! — обычно говаривал он полувлюбленно, полупрезрительно.

Ужинать пошли к Симону — Вычерувна, Малик, Горбаль, который был теперь одним из ведущих актеров в театре на Повислье, Марыся и Бася, а также двое молодых актеров из Познани, их товарищи по театральному училищу. Эти двое, которым надо было еще «войти в форму», работали пока в провинции. У Вычерувны вуалька опускалась ниже носа, и, прикладываясь к рюмке, она откидывала ее левой рукой. Вуалька эта, прикрывавшая помятое лицо актрисы, была густо испещрена черными мушками. Из-за черных мушек глядели большие карие томные глаза. Малик чокался с ней и закусывал селедкой, которую заедал бутербродами с большим количеством масла и крошеным луком. При этом он громко чавкал.

Молодые люди — Метек и Збышек — вполголоса разговаривали со своими приятельницами о ролях, о жалованье, о жилищных условиях в Познани и о том, что в этом городе, черт бы его побрал, все дорого и нет «тюленей» — меценатов. Из уважения к знаменитостям они не повышали голоса. Ведь это была великая честь — сидеть за одним столом с Вычерувной и Горбалем, со старым Маликом, который недавно отгрохал такие декорации к «Севильскому цирюльнику», что все ахнули.

— Ну что, мальчики, — рокочущим низким голосом обратилась к ним Галина, — выпьем?

Выпили.

— А знаешь, — вдруг сказала великая актриса, словно продолжая прерванный разговор, а это, пожалуй, был ее вечный разговор с Маликом, — я все-таки люблю играть Ибсена. {113} 113 Стр. 411. … играть Ибсена . — Далее упоминаются героини пьес норвежского драматурга: Нора («Кукольный дом», 1879), Ребекка («Росмерхольм», 1886), Гедда Габлер (одноименная пьеса, 1890) и пьеса « Столпы общества» (1877). Мне думается, что я смогу сыграть Нору, Ребекку, Гедду Габлер, «Столпы общества»…

— «Столпы общества»? — переспросил Горбаль. — Там нет ни одной роли.

Малик взглянул на него, и вилка с куском селедки застыла в воздухе.

— Но есть искусство! — рявкнул он на весь зал.

Малик после двух рюмок становился крикливым. Из мягкого и тихого человека он превращался в скандалиста.

Неожиданно появился Валерек. Бася при виде его зарумянилась, а Вычерувна грозно посмотрела на нее сквозь сетку из черных мушек, фыркнув от возмущения так, что даже вуалька гневно затрепетала перед носом директрисы. Но Валерек всего этого не заметил. Поздоровавшись со всеми по очереди, он представился двум молодым актерам, которых не знал, подсел к столу и крикнул на официанта, который не спешил его обслуживать. Юноши неприязненно покосились на Валерека. Марыся и Бася уставились в тарелки. Один Горбаль не смутился. Опершись локтями о стол, он помахал руками, уставясь на непрошеного гостя, и прищурил свои колючие черные глазки.

— Смотрите-ка, Валерек! — наконец процедил он сквозь зубы. — Давненько, брат, тебя не видел. Разжирел, как боров.

Валерек усмехнулся, обнажив длинные белые зубы, но тут же придал лицу невозмутимое выражение.