Ярослав Ивашкевич - Хвала и слава Том 1

Старики добросовестно выслушали симфонию Бетховена, переждав толчею в гардеробе, оделись, вышли и неторопливо направились к дому Бжозовской. Все о них забыли, так что они остались одни; впрочем, к одиночеству Шиллеры уже давно привыкли.

Шли молча. И только на полдороге Паулина с горечью заметила:

— Как теперь люди плохо воспитаны. Ремеи могли бы пригласить и нас к себе…

Старый Шиллер дернул плечом и фыркнул по своему обыкновению.

— Ты, Паулина, словно ребенок. Чего же еще можно ожидать от таких людей…

— Ничего особенного я и не ожидала. Но ведь это вполне естественно. Мы же все-таки родители Эдгара и Эльжбеты…

Шиллер вновь передернулся.

— Нас может огорчать только то, что они бывают в таком обществе. Ну что это за общество? Торговля семенами…

— Да не в этом же дело, не в этом, — твердила Паулина, — тут совсем иное.

Казя Бжозовская жила во дворе, на втором этаже. Они позвонили. Открыла сама хозяйка, высокая опрятная пожилая женщина с тщательно уложенными седыми волосами. Голубые глаза ее глядели очень приветливо, а легкое подергивание головы, что-то вроде нервного тика, не казалось неприятным. Она явно обрадовалась им.

— Раздевайтесь, садитесь и рассказывайте. Проходите в гостиную, сейчас я приготовлю чай.

Старый Шиллер помог жене снять тяжелую шубу, которую та надела скорее напоказ, нежели от холода, и они вошли в гостиную. Это была небольшая комната с небогатой мебелью; единственным украшением ее был большой черный рояль и полка с нотами. Шиллер уселся на обитом кремовой материей пуфе, Паулина — в просторное кресло. Она тут же закурила и, по обыкновению, устремила взгляд на безобразную висячую лампу, пуская дым в ее сторону, точно принося ей жертву этим воскурением.

— А что, собственно говоря, можем мы рассказать Казе? — сказала Паулина после минутного молчания.

— Ничего, — сказал Шиллер, дернув правым плечом.

— Мне вот кажется — мы и сами не знаем, что перечувствовали. Как-то унизительно… Ты хорошо сказал это маленькой Оле…

Старый Шиллер взял с полки нотную тетрадь и, надев очки в черной роговой оправе, начал внимательно ее просматривать.

В ответ на слова жены он взглянул на нее поверх очков.

— Оля далеко уже не маленькая, маленькой она была в Одессе. Теперь это уже старая баба. Ты просто не замечаешь, как все старится.

Паулина улыбнулась.

— То, что ты стареешь, я давно заметила. И становишься несносным, старый ворчун. Даже былую рассеянность утратил вместе с юмором и оптимизмом. Но сегодня я заметила, когда они вышли на сцену, что наши дети тоже постарели. Очень постарели.

— Дети? — спросил Шиллер, не отрывая глаз от нот и тихо напевая мелодию. — А как же иначе! Они уже давно перестали быть детьми…

— Для нас они никогда не перестанут быть детьми.

— Это только так кажется. Иногда в конце лета в кустах находят пустые, заброшенные гнезда… покинутые гнезда. А птенцы упорхнули.

И, отстранив ноты, он взглянул на жену открыто.

— Ну что ж, — Паулина сразу поняла, что он имел в виду, — но для родителей дети всегда остаются детьми. И очень странно, когда замечаешь, что твои собственные дети стареют. Они были для нас детьми. А теперь стоят лицом к лицу со старостью. Мы-то еще помним их в передничках, в гимназических мундирчиках. И вот сегодня я увидела, что у Эльжуни уже седые волосы; издалека, правда, их еще не видно, но когда она причесывается…

— Что ты говоришь? — невольно удивился старый Шиллер. — Седые волосы? Ты так рано не седела.

— Еще раньше.

— Неужели? А сколько же ей сейчас лет, нашей Элжбетке? Постой, постой… Когда она родилась?

— Представь себе, — медленно начала Паулина, глядя на лампу, — представь себе, через месяц ей будет сорок пять лет… Мы забываем о времени, потому что у нас нет внуков. А вот у Михаси их много. Ты же видел Олиных сыновей. Уже большие мальчики. Как все растет.

— Как все растет, — повторил вдруг спокойно Шиллер, — как все изменяется. Ты знаешь, я еще мальчишкой не любил находить такие гнезда, такие вот опустевшие гнезда.

На этот раз вспылила Паулина:

— Да что ты заладил об этих гнездах. Ну вылетели и вылетели. Вспомни, как давно вылетели. Пора бы тебе привыкнуть.

— А что? Разве я не привык?

Вошла Казя с чаем и бутербродами.

— Вы, наверно, голодные, — сказала она, ставя поднос на столик. — От переживаний даже не обедали.

— Мы обедали у Эдгара, В «Бристоле», — сказала Паулина.

— Ну, какие у вас впечатления от концерта? — спросила Казя и села на стул, словно приготовилась выслушать долгий рассказ.

Супруги неуверенно переглянулись.

— Конечно, нам очень понравилось, — сказала наконец Паулина поспешно, как будто хотела сгладить впечатление неуверенности. — Эльжуня так великолепно выглядела и чудесно пела. И песни Эдгара так трогают!

— Ужасно жалко, что мой Рудольф не мог послушать. В этом году он кончает консерваторию, но горы для него, кажется, еще большая страсть, чем музыка.

Паулина улыбнулась. Она знала, что у младшего сына Кази есть еще одна страсть, посильнее гор и музыки.

— Я вынужден признать, что мне довольно чуждо все, что сочиняет Эдгар, — спокойно и размеренно сказал Шиллер. — Экзотика. И как-то странно все это звучит. Конечно, я знаю, что родителям порой трудно понять детей. Но…

Казя возмутилась.

— Да что ты говоришь, Людвик! Я своих детей прекрасно понимаю, а вы же знаете, что каждый из моих сыновей выбрал свою стезю в искусстве.

Паулина улыбнулась.

— А это у тебя, часом, не самообман, Казя?

— Какой еще самообман?

— Ну, будто ты понимаешь своих детей. В конце концов, дети — это дети, и хочется, чтобы они навсегда оставались детьми. А они растут, взрослеют, даже стареют…

— Даже стареют, — повторил Шиллер.

— И все это происходит как-то помимо нас. В какой-то определенный момент жизни мы становимся «стариками родителями» и уже не имеем никакого влияния на детей — даже начинаем им мешать…

— Мешать? Что ты говоришь, Паулина! — совершенно искренне и без всякой тревоги возразила Казя. — Мы всегда им нужны.

— Ну да? — отозвался Шиллер. — Никогда еще я не чувствовал так, как сегодня, что я не нужен моим детям. К счастью, у меня своя жизнь, свой сахарный завод, своя работа… А не будь этого? Ни Эдгар не нуждается во мне, когда сочиняет свою «Шехерезаду», ни Эльжбета, когда ее исполняет.

— Еще чаю? — спросила Казя.

— А знаешь, Казя, с удовольствием, — сказала Паулина. — Может быть, я сама принесу?

— Ну зачем же! Вы гости. Я так вам рада. — И хозяйка, забрав обе чашки, вышла на кухню.

— Лучше не говори таких вещей посторонним, — начала Паулина, закуривая новую папиросу. — Вот и Оле ты в филармонии наговорил бог весть что.