Владислав Реймонт - Мужики

Рох был хороший человек. Искренне огорченный тем, что услышал, он стал уговаривать Борыну:

— Помирись ты с ним, отдели ему часть земли, — ведь и ему жить нужно! Он тогда скорее успокоится, остепенится, и не будет у вас больше причин для ссор и угроз.

— Ну нет! Хоть бы мне из-за него пропадать пришлось, хоть бы по миру с сумой идти — пойду, а пока жив, ни полоски не дам! То, что он меня избил и изругал, я ему простил, хотя это простить трудно, но если он еще иное замышляет!..

— Наврали вам, а вы уж и поверили и к сердцу принимаете!

— Конечно, может, и вранье… но у меня даже в голове мутится и мороз прошибает, как подумаю, что такое может случиться!..

Он сжал кулаки, цепенея от ужаса при одной этой мысли. Он ничего не знал наверное, он никогда об этом не думал и в глубине души даже был уверен в невинности Ягуси. Но вдруг он почувствовал, что в этой ненависти к нему родного сына кроется, должно быть, нечто большее, чем досада и гнев на то, что отец не дает земли. Нет, злоба, которую он прочел тогда в глазах Антека, вызвана чем-то иным! Он это ясно почуял и в ту же минуту в себе самом ощутил такую же ненависть, холодную, мстительную и неумолимую. Он повернулся к Роху и тихо сказал:

— Нам с ним вдвоем тесно в Липцах!

— Что еще вам в голову взбрело? — в ужасе воскликнул Рох.

— И не дай ему бог когда-нибудь попасться мне на таком деле…

Рох стал его успокаивать, разубеждать, но ничего не добился.

— Спалит он меня, вот увидите!

И с той поры старик уже не знал покоя. Каждый день в сумерки он, таясь от всех, ходил дозором вокруг избы и построек; прятался за углами, заглядывал под стрехи, а по ночам часто просыпался, подолгу вслушивался, при малейшем шорохе вскакивал с постели и, кликнув собаку, обегал все углы и закоулки. Однажды заметил он у сеновала чьи-то следы, затоптанные и уже наполовину занесенные снегом. Такие же следы увидел позднее у калитки, и в нем еще больше окрепла уверенность, что это Антек бродит тут по ночам, готовясь к поджогу. Другое объяснение ему еще не приходило в голову.

Он купил у мельника злющего пса, поставил ему будку у амбара и постоянно старался его еще больше обозлить, держал впроголодь, натравливал его. По ночам собака бегала и лаяла, как бешеная, бросалась на всех и уже не одного искусала, так что на Борыну посыпались жалобы.

Несмотря на все эти предосторожности, старик не знал покоя и так худел, что пояс его съезжал на бедра.

Он почернел лицом, сгорбился, при ходьбе волочил ноги и высох, как щепка, от тайных дум и тревог. Глаза у него лихорадочно горели.

Он сторонился всех, ему не перед кем было излить душу, и оттого еще сильнее были его тайные муки.

И никто не мог догадаться, что его грызло.

Он теперь больше стерег свое добро, завел злую собаку, не спал по ночам. Но все объясняли это тем, что зимой появилось много волков и не проходило ночи, чтобы они целыми стаями не подбирались к деревне. Не раз люди слышали их вой, они подкапывались под хлева и то тут, то там утаскивали что-нибудь. К тому же, как всегда к весне, все чаще и чаще доходили слухи о кражах. Говорили, что у одного мужика в Дембице увели двух лошадей, в Рудке украли поросенка, а еще где-то — корову, а воры как в воду канули, и след их простыл. Не один мужик в Липцах чесал затылок, проверял замки и караулил свою конюшню, потому что у липецких лошади были лучшие во всей округе.

Так шло время, медленно и неуклонно, как стрелки на часах, — ни обогнать его, ни удержать!

Зима все еще не сдавалась, хотя и была на редкость неровная: то стукнут такие морозы, каких и старики не запомнят, то выпадет очень много снегу, то целыми неделями длилась оттепель, и в канавах стояла вода, а кое-где в поле чернела земля, то бушевали такие вьюги, такие метели, что света божьего не видно было, а за ними приходили спокойные, тихие и солнечные дни, вся детвора высыпала на улицу, двери были настежь открыты, люди радовались, и старики грелись на завалинках.

В Липцах все шло своим неизменным чередом. Кому суждено было умереть, тот умирал, кому судьба посылала радость — тот радовался, кому горе — тот плакал, кому болезнь — тот исповедовался и ждал конца. И так, покорные своей судьбе, все тянули лямку изо дня в день и ждали весны.

А в корчме каждое воскресенье гремела музыка, гуляли, пили, иногда ссорились, иногда дрались, и потом ксендз отчитывал их с амвона. Происходили всякие события. Отпраздновали свадьбу дочки Клемба, веселились три дня, и так бурно, что Клембу, как говорили, пришлось призанять у органиста на эту свадьбу пятьдесят рублей. Солтыс Шимон тоже хорошо справил сговор своей дочки с Плошкой. У других справляли крестины, но редко, — не время еще было, большинство женщин ожидало родов к весне.

Умер старый Прычек, и недели не прохворав, а было бедняге только шестьдесят четыре года! На похороны пришла вся деревня, потому что дети справили богатые поминки…

На посиделки по вечерам сходилось столько девушек и парней, такая поднималась возня, смех, веселье, что душа радовалась. Совсем выздоровевший Матеуш по-старому верховодил всеми и всех больше куролесил.

А сколько было толков, слухов, сплетен, обид, ссор, соседских споров, новостей всяких — деревня так и гудела ими! Порой заходил странник, бывалый человек, рассказывал всякую всячину о том, что на свете делается, и застревал в деревне надолго.

Иногда приходило письмо от какого-нибудь парня, отбывавшего военную службу, и сколько раз его читали вслух, сколько оно вызывало разговоров, совещаний, девичьих вздохов и материнских слез, — на целые недели хватало!

А мало ли было других событий! Магда поступила служанкой в корчму; собака Борыны так искусала сынишку Валько, что отец грозил Борыне судом; корова у Енджея подавилась картошкой, и пришлось ее прирезать; Гжеля занял у мельника полтораста рублей под залог луга; кузнец купил пару лошадей, чему все очень удивлялись и много об этом толковали; ксендз хворал целую неделю, так что даже ксендз из Тымова приезжал его заменять. Доходили слухи о ворах, и бабы выдумывали разные страхи. Часто поминали и волков — будто бы они всех овец в усадьбе передушили. Беседовали о хозяйстве, о людях и делах мирских. Одна новость сменяла другую, так что было о чем поговорить и днем, и в долгие вечера — ведь зимой времени у всех было вдоволь. Так же развлекались и в доме Борыны, с той только разницей, что старик сиднем сидел дома, ни на какие сборища сам не ходил и женщин не пускал. Ягуся дошла до полного отчаяния, а Юзька с утра до ночи ворчала, потому что ей ужасно надоело сидеть в избе. Только и радости было, что отец не запрещал ходить прясть к соседям, да и то лишь в те дома, где собирались одни старухи.

Так что они с Ягусей по вечерам все больше сидели дома.