Вулф Том - Мужчина в полный рост (A Man in Full)

Скоро должна была подъехать тележка с обедом, и в блоке было довольно тихо, хотя охранник пустил по радио что-то еще более несносное для братков-оки, чем саксофон Гровера Вашингтона. Хор белых пел под энергичный аккомпанемент тромбонов и кларнетов какую-то очень старую песню — похоже, «Чаттанугу чу-чу». Но сегодня заключенные лишь коротко бросали в сторону проволочного потолка: «Блядь, какого хрена там распевают? Серые недоделанные хренососы, сюда бы их, бля, вниз». Однако по этому поводу арестанты возмущались довольно вяло. Гораздо больше их волновал табачный кризис. Недавно все заполнили специальные бланки, где перечислили нужные им вещи и продукты, и сегодня охранник развозил по камерам прибывшие заказы. После раздачи заключенные обнаружили, что их лишили табака «Бьюглер» для самокруток. Один за другим, словно кто-то вел пальцем по клавишам, они кричали в проволочный потолок: «Блядь! Чё, „Бьюглера“ нету?» Охранники отвечали сверху:

— Похоже, да, вы в усрачке.

Один добавил:

— Чё пасти-то раззявили? Скоро ваще курить запретят — тада точно будете в усрачке.

— Тада, шериф, дуй за берушами! — крикнул какой-то оки. — Как начнем, бля, в двери колошматить — мало не покажется!

Конрад на верхней койке вздохнул, прислонился к стене и потянулся за новой книгой. Но она оказалась сплошным разочарованием — во всяком случае не «Стоиками в игре» замечательного Люциуса Тумса. Книга называлась просто «Стоики». На титульной странице значилось: «„Стоики. Эпиктет, Марк Аврелий, Мусоний, Руф, Зенон. Фрагменты“. Составитель и автор предисловия — А. Грисуолд Бимис, специалист в области классической филологии, профессор Йельского университета». Конрад глазам своим не верил! Магазин выслал не ту книгу! Неужели даже в таких мелочах судьба отвернулась от него?! Словно подтверждая это, охранник еще и лишил покупку товарного вида — а ведь книгу можно было обменять! — и бросил на колени заключенному лишь оборванную стопку жалких рассыпающихся страниц. Однако книга есть книга, другой все равно нет. Поэтому Конрад открыл предисловие профессора Бимиса… Кр-р-кр-р-кр-р-кр-р-кр-р-р-р… — скрежетали вентиляторы над головами охранников. Тр-р-ш-ш-ш тр-р-ш-ш-ш… бульк-бульк-бульк-бульк… — журчали унитазы. «Блядь-блядь-блядь…» — доносилось из камер поверх проволочного потолка. Чтение шло туго — книга была о греках и римлянах, об «истоках философии, о пытливых умах, исследовавших тайны жизни и мироздания». Эпиктет, Марк Аврелий, Мусоний, Руф, Зенон оказались философами, которые жили почти две тысячи лет назад, в эпоху Римской империи. Конрад уже клевал носом, покачиваясь на волнах книжных строчек, когда одна деталь — всего несколько слов — зацепила его. Профессор упомянул, что в молодости этот Эпиктет сидел в тюрьме. Его пытали, даже искалечили, но он все-таки стал одним из величайших римских философов. Конрад начал всерьез продираться сквозь нудный, неторопливый слог. Об Эпиктете мало что было известно, не указывались даже точные даты рождения и смерти, но профессор писал, что родители будущего философа, греки, еще мальчиком продали сына в рабство телохранителю императора Нерона. Эпиктет начал жить, лишенный всего — семьи, имущества, свободы.

Конрад уже не мог читать по порядку. Он перелистнул несколько страниц, чтобы прочесть слова самого Эпиктета. «Книга I, глава 1: О том, что зависит от нас и что не зависит от нас [23] Здесь и далее выдержки из бесед Арриана приводятся по изданию: Беседы Эпиктета / Пер. и примеч. Г. А. Тарояна. М.: Ладомир, 1998. »… и взгляд скользнул на абзац пониже: «а заключенному… — заключенному! — на земле, в земном теле, в своем кругу и обществе, что говорит Зевс? Зевс говорит: „Если бы было возможно, я сделал бы и бренное тело твое и бренное имущество свободным и неподвластным препятствиям. Но в действительности, да не будет тебе неведомо, оно не есть твое, оно — брение, искусно замешенное. Я дал тебе некоторую часть нашу, искру божественного огня — способность влечься и не влечься, стремиться и избегать. Если ты будешь заботиться о ней и полагать в ней всего себя, то никогда не будешь испытывать помех, никогда не будешь стенать, не будешь жаловаться, не будешь льстить никому“».

А потом Эпиктет сказал: «Я должен умереть. Так разве вместе с тем и стенать? Быть в заключении — в заключении, сказал он! — но разве вместе с тем и скорбеть? Быть изгнанным. Так разве кто-нибудь мешает мне вместе с тем смеяться, не поникать духом, благоденствовать? „Я закую тебя“. — „Человек, что ты говоришь? Меня? Ты закуешь мою ногу, а мою свободу воли и Зевс не может одолеть“. — „Я брошу тебя в тюрьму“. — „Ты бросишь туда только бренное тело“. — „Я обезглавлю тебя“. — „Разве я говорил тебе, что моя голова неотрубаема?“» И еще Эпиктет сказал: «Людей показывают обстоятельства. Стало быть, когда тебе выпадет какое-то обстоятельство, помни, что это бог, как учитель борьбы, столкнул тебя с грубым юнцом. — Для чего? — можешь ты спросить. — Для того чтобы ты стал победителем на Олимпийских играх. А без пота не стать».

— Э! Конрад! — это был Пять-Ноль с нижней койки. — Еще ко-што, бра! Слыаш? Караси, они думают, если…

И Пять-Ноль начал очередной урок «для тех, кто впервые в тюрьме». Конраду не хотелось сейчас слушать. Его вдруг непреодолимо потянуло к этому Эпиктету, о котором он никогда не слышал, чье имя и выговорить-то толком не мог. Однако рисковать только что обретенным расположением своего хатника (как заключенные называют соседей по камере) он тоже не хотел и решил все-таки прислушаться к его словам.

— Караси, — рассуждал Пять-Ноль, — они думать, если сидеть тихо, не гонобобиться, если делай вид, что просто пописай вышел, то ты невидимый. Это байда, бра! Невидимых не бывает. Или ты играешь, или ссышь, яс-ссно? А эти аббалы, — он протянул руку с нижней койки, чтобы Конрад ее заметил, и описал круг, словно охватывая весь блок со всеми камерами, — если подумают, что ты ссышь, ты и огребешь. Тогда они схарзают тебя.

Конраду не хотелось разговаривать. Хотелось вернуться к Эпиктету. Но слово «схарзают» кольнуло его. Страшное слово. «Привет, Конрад. Как делишки, приятель?» Конрад уже знал — на языке Пять-Ноль «схарзать» значит сожрать — слопать, схрумкать, проглотить, уничтожить…

— Но как показать, что ты… играешь? — спросил он Пять-Ноль. — Что надо делать?

— Делать — не надо, бра. Языком работай. Биток с аббалами не делай, — «не дерись с этими амбалами». — Языком работай.

Конрад задумался над советом гавайца, но так и не понял, что же тот имел в виду.

Кларнеты, тромбоны и белые исполнители тянули теперь, словно подпрыгивая на ходу, еще одну старую песню с неровным ритмом, что-то о «танцорах в лунном свете». Вокруг раздавалось уже привычное «кр-р-кр-р-кр-р-кр-р-кр-р-р-р… тр-р-ш-ш-ш-тр-р-ш-ш-ш… бульк-бульк-бульк бульк… блядь-блядь-блядь…», и вот послышалось громыханье металлических тележек с едой, начинавших свой путь вдоль камер. «Э! Трас-тии! Трас-тии!» Заключенные, получившие за примерное поведение статус трасти — в Санта-Рите это слово произносили как «трас-тии», — раскладывали еду по бумажным тарелкам и вместе с пластмассовыми вилками совали их в окошки. Тому, кто любит оладьи на завтрак и жареную курицу на ужин, голод в Санта-Рите не грозит. Обед — неизменный сандвич с куском мяса, испещренного кровеносными сосудами и сухожилиями — был несъедобен, как и омлет из яичного порошка (почему-то с привкусом чернослива); но на оладьях и жареной курице вполне можно было протянуть. «Э! Трас-тии!» Дребезжание тележки раздавалось все ближе.