Габриэле Д’Аннунцио - Собрание сочинений в 6 томах. Том 1. Наслаждение. Джованни Эпископо. Девственная земля

— Я все помню, — ответила, — все, все. Зачем я стала бы скрывать от вас мою душу? Вы — благородная и великая душа, и я уверена в вашем великодушии. Зачем я стала бы вести себя с вами, как пошлая женщина? Разве, в тот вечер, я не сказала вам, что люблю вас? Под вашим вопросом, я понимаю другой вопрос. Вы спрашиваете, продолжаю ли я любить вас. Мгновение, она колебалась. Губы у нее дрожали.

— Люблю.

— Мария!

— Но вы должны отречься от моей любви навсегда, вы должны отдалиться от меня, должны быть благородны и великодушны, избавив меня от борьбы, которая пугает меня. Я много страдала, Андреа, и умела страдать, но мысль, что я должна бороться с вами, что я должна защищаться от вас, вызывает во мне безумный страх. Вы не знаете, ценой каких жертв мне удалось снискать сердечный покой, не знаете, от каких высоких и заветных идеалов я отказалась… Бедные идеалы! Я стала другой женщиной, потому что было необходимо стать другой, стала обыкновенной женщиной, потому что этого требовал долг!

Ее голос дышал глубокой и нежной грустью.

— Встретив вас, я почувствовала, как вдруг проснулись все мои старые мечты, почувствовала, как ожила прежняя душа, и в первые дни отдалась во власть нежности, закрывая глаза на далекую опасность. Я думала: он ничего не узнает из моих уст, я ничего не узнаю из его уст. Была почти без угрызений, почти без страха. Но вы заговорили, вы говорили мне слова, каких я никогда не слышала, вы вырвали у меня признание… И передо мной возникла опасность, верная, открытая, очевидная. И я еще отдалась во власть мечты. Ваше томление угнетало меня, причиняло мне глубокое страдание. Я думала: нечистое запятнало его, если б я могла очистить его. Я была бы счастлива стать жертвой его возрождения. Ваша печаль влекла мою печаль. Мне казалось, что, пожалуй, я не могла бы утешить вас, но, может быть, вы испытали бы облегчение, слыша, как некая душа вечно твердит аминь на всякую волю вашей скорби.

Она произнесла последние слова с таким душевным подъемом, что Андреа был охвачен волной почти мистического ликования, и его единственным желанием в этот миг было желание взять обе ее руки и излить всю невыразимую нежность на эти дорогие, непорочные руки.

— Невозможно! Невозможно! — продолжала она, качая головой в знак сожаления. — Мы должны отказаться от всякой надежды навсегда. Жизнь — неумолима. Против вашей воли, вы разобьете целую жизнь и может быть не одну…

— Мария, Мария, не говорите так! — прервал юноша, еще больше наклоняясь к ней и взяв ее руку, без порыва, но со своего рода умоляющим трепетом, как если бы, прежде, чем сделать это, он ждал знака согласия. — Я сделаю все, что вы хотите, буду кроток и послушен, мое единственное стремление — повиноваться вам, мое единственное желание — умереть во имя вас. Отказаться от вас значит отказаться от спасения, снова пасть навсегда, разрушиться, не подняться больше никогда. Я люблю вас с такой силой, что никакое человеческое слово никогда не в состоянии будет выразить мою любовь. Вы мне нужны. Вы одна истинна , вы — Истина, которую ищет мой дух. Все прочее — пустое, все прочее — ничто. Отказаться от вас значит умереть. Но если, пожертвовав мной, можно сохранить ваш мир, я должен принести эту жертву. Не бойтесь, Мария. Я вам не причиню никакого зла.

Он держал ее руку в своей, но не сжимал ее. В его словах не было жара, но они были тихи, печальны, безнадежны, исполнены безмерного уныния. И жалость настолько обманывала Марию, что она не отняла руки и на несколько минут отдалась чистой страсти этого легкого прикосновения. Страсть в ней была так тиха, что по-видимому не отражалась в ее облике, как если бы некая жидкая стихия выливалась из глубины ее сердца и, по руке, приливала к пальцам и, неопределенной гармоничной волной, уходила за пределы пальцев. Когда Андреа замолчал, ей вспомнились произнесенные в то незабвенное утро в парке слова, ожившие теперь под недавний звон его голоса, вызванные новым волнением: «Одного вашего присутствия было достаточно, чтобы опьянить меня. Я чувствовал, что оно текло по моим венам, как кровь, и, как сверхчеловеческое чувство, овладевало моим духом…»

Последовало молчание. Было слышно время от времени оконные стекла содрогались от ветра. Смешанный с грохотом карет доносился отдаленный говор. Струился холодный свет, прозрачный, как ключевая вода, в углах и между занавесками из дальневосточных тканей собиралась тень, на мебели, то здесь, то там, сверкали украшения из нефрита, слоновой кости и перламутра, под райской музой, в глубине, выделялся золоченый Будда. Эти экзотические вещи придавали комнате таинственный вид.

— О чем вы думаете? — спросил Андреа. — Не думаете о моей смерти?

По-видимому, она была погружена в полные сомнения размышления. Была явно нерешительна, как если бы она слышала два внутренних голоса.

— Не могу высказать, — легким движением проводя рукой по своему лбу, ответила она, — не могу сказать, что за странное предчувствие гнетет меня, с давних пор. Не знаю, но боюсь.

Немного помолчав, прибавила:

— Думать, что вы страдаете, что вы больны, мой бедный друг, и что мне нельзя будет облегчить вашу боль, что меня не будет с вами в ваш трудный час, что я не буду знать, зовете ли вы меня… Боже мой!

В ее голосе была как бы дрожь и слабость плача, точно у нее было сдавлено горло. Андреа молчал, поникнув головой.

— Думать, что моя душа всегда будет следовать за вами, всегда и что ей никогда нельзя будет слиться с вашей, нельзя будет быть понятой вами… Бедная любовь!

Ее голос был полон слез, ее рот искривило страдание.

— Не покидайте меня! Не покидайте меня! — прервал юноша, взяв, ее за руки, почти становясь на колени, в порыве глубокой восторженности. — Я не буду просить у вас ничего, я хочу от вас только сострадания. Ваше сострадание мне было бы дороже страсти всякой другой женщины: вы это знаете. Одни ваши руки вполне исцелят меня, вернут меня к жизни, поднимут из грязи, вновь осенят верой, освободят от всего дурного, что заражает меня и наполняет ужасом… Дорогие, дорогие руки…

Он нагнулся, стал целовать их. В приливе глубочайшей нежности, полузакрыв глаза, тихо, сказал:

— Я чувствую, как вы дрожите.

Она поднялась, дрожа, растерянная, более бледная, чем в то памятное утро. И ветер стучал в окна, доносились крики чем-то возмущенной толпы. Эти доносившиеся с ветром с Квиринала крики увеличили ее волнение.

— Прощайте. Я вас прошу, Андреа, не оставайтесь больше здесь, увидимся в другой раз, когда вы захотите. Теперь же прощайте. Прошу вас!

— Где же я увижу вас?

— На концерте, завтра. Прощайте.

Вся она была полна тревоги, точно совершила преступление. Проводила его до дверей комнаты. Оставшись одна, колебалась, все еще во власти ужаса, не зная, что делать. Чувствовала, как щеки и виски горели у нее, глубоким жаром, тогда как по всему телу пробегала дрожь, а на руках все еще чувствовалось прикосновение любимых уст, как печать, и это ощущение было сладостно, и ей хотелось бы, чтобы оно было неизгладимо, как божественный знак.