Габриэле Д’Аннунцио - Собрание сочинений в 6 томах. Том 1. Наслаждение. Джованни Эпископо. Девственная земля

Оглянулась кругом. Свет в комнате слабел, очертания терялись в полумраке, большой Будда собирал на своей позолоте особенный блеск. Изредка доносились крики. Она подошла к окну, раскрыла, высунулась. На улице, где, к площади Термини, уже зажигались фонари, дул холодный ветер. Напротив, трепетали деревья виллы Альдобрандини, еле окрашенные красноватым отблеском. Над Башней Милиций, одинокое в небе, висело огромное фиолетовое облако.

Вечер показался зловещим. Она отошла от окна, вернулась на место недавнего разговора. — Почему Дельфина все еще не возвращалась? — Ей хотелось бы избежать всякого рассуждения, всякого размышления, и все же какая-то слабость приковывала ее к тому месту, где, несколько минут тому назад, дышал Андреа, говорил, раскрывал свою любовь и свое страдание. Четырехмесячные усилия, решения, сокрушения, молитвы, покаяние — все исчезало, рушилось, становилось бесполезным, в одно мгновение. Она снова страдала, чувствуя себя может быть еще более усталой, более побежденной, без воли и без сил перед охватившим ее душевным трепетом, перед подрывавшими ее спокойствие ощущениями, и в то время, как она отдавалась тревоге и истоме совести, потеряв всякое мужество, ей казалось, что нечто, принадлежавшее ему носилось в тени комнаты и окутывало все ее существо бесконечно нежной лаской.

И на другой день она поднималась в Сабинский Дворец с сильно бьющимся под букетом фиалок сердцем.

Андреа уже поджидал ее у двери в зале. Пожимая ей руку, сказал:

— Спасибо.

Проводил ее в кресла, сел рядом с ней, сказал ей:

— Казалось, умру, ожидая вас. Боялся, что не придете. Как я вам благодарен!

Сказал ей:

— Вчера, поздно вечером, проходил мимо вашего дома. Видел свет в окне, в третьем окне со стороны Квиринала. Не знаю, что бы отдал, чтобы знать, были ли вы там… Даже спросил:

— От кого у вас эти фиалки?

— От Дельфины, — ответила она.

— Вам Дельфина рассказывала про нашу утреннюю встречу на Испанской площади?

— Да, все.

Концерт начался Квартетом Мендельсона. Зал был уже почти полон. Аудитория состояла, главным образом, из иностранок, белокурая аудитория, полная скромных платьев, полная сосредоточенных поз, молчаливая и благоговейная, как в храме. Музыкальная волна проносилась над неподвижными головами в темных шляпах, растворяясь в золотом свете, в падавшем сверху свете, сдерживаемом желтыми занавесками, растворенном белыми голыми стенами. Старинный зал Филармонии, на ровной белизне которого еле выделялись редкие следы фресок и где жалкие лазоревые занавески готовы были свалиться, производит впечатление места, которое было заперто целое столетие и открыто только сегодня. Но этот цвет старины, этот вид нищеты, эта обнаженность стен придавали утонченному наслаждению слушателя какой-то странный привкус, и это наслаждение казалось таинственнее, выше и чище там, внутри, благодаря контрасту. Было 2 февраля, среда в Монтечиторио. Палата обсуждала дело при Догали, ближайшие улицы и площади были запружены народом и солдатами.

В душе возлюбленных возникли музыкальные воспоминания Скифанойи, отблеск этой осени озарил их мысли. Под звуки Менуэта Мендельсона появлялось видение приморской виллы, наполненной благоуханием раскинутых внизу садов, где, между колоннами вестибюля, поднимались верхушки кипарисов и в морской дали появлялись огненные паруса.

Время от времени, слегка наклоняясь к сиенке, Андреа спрашивал:

— О чем думаете?

Она отвечала с такой слабой улыбкой, что ему насилу удавалось уловить ее.

— Вы помните 23 сентября? — сказала она.

Андреа не вполне ясно помнил это число, но кивнул головой утвердительно.

Спокойное и торжественное Andante, с преобладающей высокой патетической мелодией, после всестороннего развития, перешло в плач. Финал упорно держался на некотором, исполненном усталости, ритмическом однообразии.

Она сказала:

— Теперь следует ваш Бах.

И, когда музыка началась, они оба инстинктивно почувствовали потребность сблизиться. Их локти соприкоснулись. В конце каждой части, Андреа наклонялся к ней, чтобы заглянуть в программу, которую она держала в руках, и при этом сжимал ее руку, чувствовал запах фиалок, вызывал в ней сладостную дрожь. Adagio отличалось таким могучим подъемом таким вихрем возносилось к вершинам экстаза, с такой уверенностью разливалось в Бесконечности, что казалось голосом сверхчеловеческого существа, которое вливало в ритм ликование своего бессмертного стяжания. Все души были увлечены неудержимой волной. Когда музыка кончилась, в аудитории несколько минут стояла тишина, казалось, еще продолжалось трепетание самих инструментов. От одного конца зала до другого пробежал шепот. После паузы раздался взрыв аплодисментов.

Они смотрели друг на друга искаженными глазами, точно оторвались друг от друга после объятий неудержимого наслаждения. Музыка продолжалась, свет в зале становился яснее, воздух смягчала приятная теплота, от теплоты, фиалки Донны Марии издавали запах сильнее. Андреа чувствовал себя почти наедине с ней, потому что не видел впереди себя знакомых лиц.

Но ошибался. В одном из перерывов, обернувшись, увидел Елену Мути, стоявшую в глубине зала с княгиней Ферентино. Его взгляд, тотчас же, встретился с ее взглядом. Поклонился издали. Ему показалось, что он заметил на устах Елены многозначительную улыбку.

— Кому вы кланяетесь? — также обернувшись, спросила Донна Мария. — Кто эти дамы?

— Леди Хисфилд и княгиня ди Ферентино.

Ей почудилось замешательство в его голосе.

— Которая Ферентино?

— Блондинка.

— Другая очень красива.

Андреа молчал.

— Но она же англичанка? — прибавила она.

— Нет, римлянка, вдова герцога Шерни, вышедшая замуж за лорда Хисфилда.

— Очень красива.

Андреа торопливо спросил:

— А теперь что будут играть?

— Квартет Брамса, в до миноре.

— Вы его знаете?

— Нет.

— Вторая часть изумительна.

Он говорил, чтобы скрыть свое беспокойство.

— Когда я вас увижу снова?

— Не знаю.

— Завтра?

Она колебалась. Казалось, что на ее лицо легла легкая тень. Ответила:

— Завтра, если будет солнце, около полудня, приду с Дельфиной на Испанскую площадь.

— А если солнца не будет?

— В субботу вечером отправлюсь к княгине Старнине…

Музыка снова началась. Первая часть изображала мрачную и мужественную, полную силы борьбу. Романс выражал полное желание, но очень печальное воспоминание, и затем медленный, нерешительный, слабый порыв к очень отдаленной заре. С глубокими переливами развивалась одна четкая мелодическая фраза. Это было совсем другое чувство, чем то, которым дышало Adagio Баха, чувство более человечное, более земное, более элегическое. В этой музыке слышалось дыхание Бетховена.