Габриэле Д’Аннунцио - Собрание сочинений в 6 томах. Том 1. Наслаждение. Джованни Эпископо. Девственная земля

Сняла накидку, шляпу, перчатки. Стала нюхать белую сирень, наполнявшую высокие флорентийские вазы, те, что на картине Боттичелли, в Боргезе. Двигалась по ковру чрезвычайно легким шагом, и ничего не было прелестнее движения, с которым она погрузила лицо в нежные кисти цветов.

— Возьми, — сказала она, откусив зубами верхушку и держа ее во рту.

— Нет, я возьму с твоих уст другой цветок, менее белый, но более вкусный…

Среди этого благоухания они поцеловались долгим-долгим поцелуем. Увлекая ее, несколько изменившимся голосом, он сказал:

— Пойдем туда.

— Нет, Андреа, поздно. Сегодня нет. Останемся здесь. Я приготовлю тебе чай, а ты будешь долго и нежно ласкать меня.

Она взяла его за руки, сплела свои пальцы с его пальцами.

— Не знаю, что со мной. Чувствую, как мое сердце до того переполнено нежностью, что я готова плакать.

В ее словах была дрожь, ее глаза стали влажными.

— Если б я могла не покидать тебя, остаться здесь на целый вечер!

Глубокое уныние придавало ее голосу оттенок неопределенной грусти.

— Думать, что ты никогда не узнаешь всей, всей моей любви! Думать, что я никогда не узнаю твоей! Ты любишь меня? Говори мне это, говори всегда, сто раз, тысячу раз, не уставая. Любишь?

— Разве же ты не знаешь?

— Не знаю.

Она произнесла эти слова таким тихим голосом, что Андреа едва расслышал их.

— Мария!

Она, молча, склонила голову ему на грудь, прислонилась лбом, как бы ожидая, чтобы он говорил, чтобы слушать его.

Он смотрел на эту бедную голову, поникшую под бременем предчувствия, чувствовал легкое прикосновение этой благородной и печальной головы к своей очерствевшей от лжи, скованной обманом груди. Тяжелое волнение сдавило ему грудь, человеческое сострадание к этой человеческой муке сжало ему горло. И это доброе движение души разрешилось в слова, которые лгали, сообщило лживым словом дрожь искренности.

— Ты не знаешь!.. Ты говорила тихо, дыхание замерло на твоих устах, что-то в глубине тебя возмутилось тем, что ты говорила, все, все воспоминания нашей любви восстали против того, что ты говорила. Ты не знаешь, что я люблю тебя!..

Она стояла, поникнув, слушая, сильно дрожа, узнавая, думая, что узнает, во взволнованном голосе юноши истинный звук страсти, опьяняющий звук, который она считала не поддающимся подделке. И он говорил ей почти на ухо, в тишине комнаты, обдавая ее шею горячим дыханием, с перерывами, которые были слаще слов.

— Лелеять одну единственную мысль, упорную, обо всех часах, обо всех мгновениях… не понимать другого счастья, кроме того, сверхчеловеческого, которое уже одно твое присутствие изливает на мое существо… жить целый день в беспокойном, бешеном, ужасном ожидании мига, когда снова увидишь тебя… лелеять образ твоих ласк, когда ты ушла, и снова обладать тобой в виде почти созданной тени… чувствовать тебя во сне, чувствовать тебя на своем сердце, живой, действительной, осязаемой, слитой с моей кровью, слитой с моей жизнью… и верить только в тебя, клясться только тобой, полагать всю мою веру только в тебе, и мою силу, и мою гордость, весь мой мир, все, о чем мечтаю, и все, на что надеюсь…

Она подняла залитое слезами лицо. Он замолчал, останавливая губами теплые капли на щеках. Она плакала и смеялась, погружая ему в волосы дрожащие пальцы, растерянно, с рыданием:

— Душа, душа моя!

Он усадил ее, стал на колени у ее ног, не переставая целовать у нее веки. Вдруг, он вздрогнул. Почувствовал на губах быструю дрожь ее длинных ресниц, подобно беспокойному крылу. Это была странная ласка, вызывавшая невыносимое наслаждение, это была ласка, которой когда-то ласкала его Елена, смеясь, много раз подряд, подвергая любовника маленькой нервной боли щекотки, и Мария переняла ее у него же, и часто, под такой лаской, ему удавалось вызвать образ другой.

Он вздрогнул, Мария же улыбнулась. И так как на ресницах у нее еще висела слеза, она сказала:

— Пей и эту!

Он выпил, она же бессознательно, смеялась. От слез, она стала почти весела, спокойна, полна грации.

— Я приготовлю тебе чай, — сказала.

— Нет, сиди здесь.

При виде ее на диване, в подушках, он воспламенялся. В его уме внезапно возник образ Елены.

— Дай мне встать, — умоляла Мария, освобождаясь из его крепких объятий. — Хочу, чтобы ты выпил моего чая. Увидишь. Запах проникнет тебе в душу.

Она говорила о дорогом, присланном ей из Калькутты, чае, который она подарила Андреа накануне.

Встала и уселась в кожаное кресло с Химерами, где еще изысканно тускнел «розово-шафрановый» цвет старинного стихаря. На маленьком столе еще сверкала тонкая майолика Кастель-Дуранте.

Приготовляя чай, она наговорила столько милых вещей, с полным самозабвением расточала свою доброту и свою нежность, простосердечно наслаждалась этой милой, тайной близостью, этой тихой комнатой, этой утонченной роскошью. Позади, как позади Девы на картине Сандро Боттичелли, поднимались хрустальные чаши, увенчанные кистями белой сирени, и ее руки архангела скользили по мифологическим рисункам Люцио Дольчи и гекзаметрам Овидия.

— О чем ты думаешь? — спросила она Андреа, сидевшего близ нее, на ковре, прислонясь головой к ручке кресла.

— Слушаю тебя. Говори еще!

— Больше не хочу.

— Говори! Рассказывай мне много, много…

— О чем?

— О том, что ты одна знаешь.

Он убаюкивал ее голосом волнение, вызванное другой, заставлял ее голос оживить образ другой.

— Чувствуешь? — воскликнула Мария, обливая душистые листья кипятком.

С паром в воздухе разливался острый запах. Андреа вдыхал его. Потом, закрывая глаза, откидывая назад голову, сказал:

— Поцелуй меня.

И при первом соприкосновении губ, он так сильно вздрогнул, что Мария была поражена.

— Смотри. Это — любовный напиток.

Он отклонил предложение.

— Не хочу пить из этой чашки.

— Почему?

— Дай мне ты сама… пить.

— Но как?

— А вот. Набери глоток и не проглатывай.

— Еще слишком горячо.

Она смеялась этой причуде любовника. Он был несколько расстроен, смертельно бледен, с искаженным взглядом. Подождали, пока чай остынет. Мария ежеминутно касалась губами края чашки, чтобы попробовать, потом смеялась, коротким звонким смехом, который казался не ее смехом.

— Теперь можно пить, — объявила.

— Теперь выпей большой глоток. Вот так.

Она сжимала губы, чтобы удержать глоток, но большие глаза ее, от недавних слез блестевшие еще ярче, смеялись.

— Теперь лей, понемногу.

И, с поцелуем, он выпил весь глоток. Чувствуя, что задыхается, она торопила медленно пившего, сжимая ему виски.

— Боже мой! Ты хотел задушить меня.

Томная, счастливая, откинулась на подушку, как бы желая отдохнуть.