Владислав Реймонт - Земля обетованная

Он смотрел на город, на длинные ряды домов, на столбы дыма из сотен труб, похожих в этот знойный день на красноватые сосновые стволы; прислушивался к гомону толпы, к немолчному, глухому шуму фабрик, к грохоту тяжело нагруженных телег, снующих во всех направлениях.

Читал вывески на бесконечных лавках, бесчисленные фамилии домовладельцев на табличках, разные объявления на балконах и в окнах.

«Мотль Липа, Хаскель Немножкис, Ита Аронсон, Иосиф Райнберг» и так далее. Сплошь еврейские фамилии, и только изредка среди них попадались немецкие.

«Наши, одни наши!» — с облегчением подумал он, и презрительная усмешка искривила его губы, а глаза злорадно сверкнули, когда он заметил фамилию не то польского сапожника, не то слесаря.

— Гросглик спятил! — сказал он про себя, окидывая взглядом море домов, лавок, фабрик, принадлежавших евреям, и прибавил шутливо: — Он серьезно болен. — И опасность ополячивания Лодзи показалась ему нереальной.

Глядя на город, он почувствовал: еврейскому могуществу никто и ничто не угрожает. «А тем более поляки!» — подумал он, отдавая поклон Козловскому.

Тот в светлой шелковой паре, желтых лакированных ботинках и блестящем цилиндре, который сдвигал со лба набалдашником трости, шел по другой стороне улицы и заглядывал в глаза встречным женщинам.

Об опасениях банкира Мориц больше не думал, а вот заговор против Боровецкого встревожил его не на шутку.

Судьба Кароля его мало трогала и фабрика интересовала лишь постольку, поскольку он вложил в нее свой капитал. Но рисковать он не любил, а сейчас они, похоже, сговорились против Боровецкого и сожрут его с потрохами.

«Это kein [51] никакой (нем.). Здесь: плохой. гешефт!» — решил он и только сейчас понял причину затруднений, с которыми они сталкивались в последнее время.

Ясно, почему подрядчик, взявшийся поставлять кирпич на стройку, неожиданно отказал им. Это они запретили ему!

То, что тянули с утверждением проекта, находя в нем изъяны, тоже их рук дело!

И комиссия по надзору за строительством по их наущению приостановила работы, придравшись к тому, что стены недостаточно толстые.

И то, что немецкие фирмы отказались поставить в кредит машины, тоже подстроили они.

А кто распускал чудовищные, нелепые сплетни о Боровецком, которые могли подорвать их кредит? Люди, подкупленные Гросгликом, Шаей и Цукером!

«Это сто раз kein гешефт! Они его съедят!» — Морица одолевали мрачные мысли, и, подходя к фабрике, он уже обдумывал, под каким бы предлогом выйти из дела и при этом не испортить отношений с Боровецким.

Фабрика, которую Боровецкий купил у Мейснера и теперь перестраивал, находилась в одном из переулков, рядом с Константиновской улицей, в квартале маленьких фабричонок и кустарных мастерских, пришедших в упадок с развитием промышленности.

Вдоль кривых немощеных и грязных — переулков тянулись одноэтажные домишки с большими мансардами.

Громада мюллеровской фабрики и густой лес каменных труб словно придавливали эти покосившиеся, вросшие в землю хибарки.

Тротуары, верней, цепь выбоин и наполненных мусором колдобин, тянулись вровень с окнами обшарпанных лачуг.

На мостовой, где никогда не просыхали большие лужи, копошились чумазые, оборванные ребятишки, похожие на мокриц, которые вывелись в этих трущобах. Повсюду толстым слоем лежала угольная пыль. Вздымаемая проезжавшими телегами, она черным туманом висела над улицами, оседала на стенах домов, разъедала чахлую листву искривленных, анемичных деревьев, которые, точно калеки, стояли на тротуарах или протягивали из-за заборов обезображенные, узловатые ветви.

Монотонное сухое постукивание ткацких станков, серые остовы которых содрогались за тусклыми стеклами окон, сливались с мощным гулом фабрики Мюллера.

Мориц Вельт поспешно миновал этот обреченный на умирание квартал. Жалкие лачуги внушали ему отвращение, а чахоточное постукивание станков и едва тлевшая, готовая вот-вот угаснуть жизнь раздражали его.

Он любил шум больших машин. Гул могучего фабричного организма бодрил его, наполняя приятным ощущением силы и здоровья.

Взглянув на сотрясавшиеся от работы корпуса мюллеровской фабрики, он невольно улыбнулся, с одобрением посмотрел на стоявшую рядом прядильню Травинского, и взгляд его задержался на красных безмолвных строениях напротив, принадлежавших Бауму-старшему; их пыльные, затянутые паутиной окна были тусклы, точно глаза умирающего.

Отделенный от Травинского пустырем, Боровецкий строил, верней, перестраивал старую мейснеровскую фабрику, которую купил за бесценок, так как она несколько лет бездействовала.

Главный корпус надстраивали, и его фасад был обнесен лесами, леса высились во всех концах большого квадратного двора, и сквозь них краснели возводимые стены и мелькали силуэты рабочих.

— Добрый день, пан Давид! — сказал Мориц, увидев Гальперна.

Тот с зонтиком под мышкой стоял посреди двора и, задрав голову, смотрел на стройку.

— Добрый день! Скоро в Лодзи прибавится еще одна фабрика! Она растет как на дрожжах! «Пан Гальперн, — сказал мне доктор, — вы больны, вам надо лечиться и нельзя работать». Вот я и лечусь: разгуливаю по Лодзи и смотрю, как она строится. Это помогает лучше всякого лекарства.

— Вы не видели Боровецкого?

— Он только что был в прядильне.

Мориц вошел в низкое длинное строение с двускатной застекленной крышей.

Светлые помещения были загромождены деталями машин, грудами кирпича, рулонами толя; их оглашал гомон людских голосов, лязг и стук монтируемых станков, чьи остовы, подобные скелетам допотопных ящеров, перегораживали цеха. Пахло свежей известкой и — остро, едко — горячим асфальтом, которым покрывали пол в соседнем помещении.

— Мориц, пришли ко мне Яскульского! — крикнул Макс Баум.

В синей перепачканной блузе, с трубкой в зубах он устанавливал вместе с рабочими машины.

Яскульский (его Боровецкий взял на работу в самом начале строительства) выполнял разные поручения.

— Эй, ваше благородие! Пришлите сюда четырех рабочих посильней, да живо! — крикнул ему Баум, продолжая собирать с механиками станок, который надлежало поднять домкратом и установить на кирпичном основании.

Остановившись посередине цеха, так как не мог подойти ближе, Мориц о чем-то спрашивал Макса.

— Не морочь голову, в воскресенье поговорим! Кароль во дворе!— прокричал в ответ Макс.

Кароля Мориц увидел у огромных ямин, — в них ссыпали и тут же гасили известь. Сквозь завесу белой известковой пыли едва проступали белые силуэты рабочих и очертания телег.

Боровецкий, тоже весь в известке, вынырнул на минуту из белого облака и, поздоровавшись с Морицем, шепнул ему на ухо: