Владислав Реймонт - Земля обетованная

Боровецкий стоял так близко, что она слышала его дыхание и шорох крахмальной манишки, когда он наклонялся; она видела его руку, которая опиралась на жардиньерку; она могла, подняв глаза, насладиться видом этого человека, горячо любимого и желанного, однако она этого не сделала и сидела не шевелясь.

Кароль знал, что она из тех женщин, которые любят только раз в жизни, одна из тех мечтательных, робких душ, жаждущих идеала, глухих и слепых ко всему будничному, исполненных страстного стремления любить и навеки посвятить себя любимому, но в то же время ей было присуще чувство собственного достоинства, она была горда.

Это-то и раздражало Боровецкого более всего, он предпочитал иметь дело с женщинами заурядными, которые, обладая привлекательной внешностью, были обычными самками или хлопотливыми хозяйками. Такие женщины не делают трагедий из мимолетной интрижки, — немного поплачут, ночь-другую проведут без сна и утешатся с очередным любовником или вернутся к прерванным домашним обязанностям и опять станут тем, чем были прежде, то есть ничем.

«Что ей сказать?» — думал он.

— А правда ведь она прекрасно поет? — нарушила молчание Эмма, не подымая глаз.

— Да, да! — поспешно согласился Кароль, следя за певицей, которую, когда она кончила петь, окружила толпа мужчин и увела в буфетную.

Рояль умолк, и гостиную снова заполнил шум голосов. Лакеи разносили мороженое, цукаты, печенье, конфеты и шампанское, ежеминутно хлопали пробки.

— Вы уже открыли свою фабрику?

— Еще нет, вероятно, лишь к осени сумею это сделать, — ответил Боровецкий с удивлением, он ждал совсем других вопросов.

Они посмотрели друг другу в глаза, проникая в самые недра души. Эмма первая опустила веки, слезы затуманили ее взор, и она тихо сказала:

— Я от всей души желаю вам счастья во всем… надеюсь, вы верите, что я желаю… искренне…

— Верю, как никому другому.

— И всегда так же… без перемен…

Голос ее осекся от глубокого волнения.

— Благодарю… — И Боровецкий поклонился.

— Прощайте, — сказала она, вставая, но что-то такое прозвучало в ее тоне, что Боровецкий вздрогнул и под влиянием какого-то внезапного страха, смутной тревоги стал лихорадочно ее убеждать:

— Нет, Эмма, не уходи так! Я должен тебя видеть! Если ты не совсем меня забыла, если не считаешь меня последним негодяем, разреши прийти к тебе, мне надо с тобой поговорить, я хочу тебе сказать… Ответь же мне хоть слово, умоляю!

— На нас смотрят! Прощайте! Мне нечего вам сказать, прошлое мертво в моем сердце, я его уже не помню, а если иной раз вспоминаю, то со стыдом.

Она обвела влажными от слез глазами его побледневшее лицо и ушла.

Последние ее слова были неправдой, но она вложила в них всю свою жажду мести и теперь, медленно проходя по гостиной, уже сожалела об этом, да так сильно, что едва справлялась с желанием возвратиться к Боровецкому, кинуться ему в ноги, умолять о прощении — но нет, она не возвратилась, она шла, улыбаясь знакомым, обмениваясь с ними приветствиями и взглядами, но по сути никого не видя.

К Эндельманам она приехала ради Кароля, решилась на этот шаг после долгих, трудных месяцев, после тяжелой борьбы с тоской и с любовью, сжигавшей ее душу.

Она хотела его увидеть, поговорить с ним, в глубине ее гордого сердца, после всех страданий и разочарований, тлела искра надежды, что он ее еще любит, что их лишь временно разлучили какие-то непонятные обстоятельства, но стоит их выяснить, поговорить, и все уладится.

И теперь она будто в могилу возвращалась, где истлели, рассыпались в прах последние остатки жизни, задавленные огромной, мертвенной тишиной вечного мрака.

Боровецкий пробрался сквозь толпу гостей в буфетную, чтобы подбодрить себя: последние слова Эммы были для него как пружина, проглоченная волком в комке замороженного жира, — теперь эта пружина постепенно распрямлялась и терзала его острой, невыносимой болью.

Он стерпел бы все и слезы, и отчаяние, и упреки, но это ее презрение, равносильное пощечине, было для него нестерпимо, а надо было держать себя в руках: пани Эндельман повела его показать картины и собрание других произведений искусства, расположенных без особого порядка в нескольких комнатах. Тут ей, однако, вскоре пришлось его уступить Гросглику, желавшему поговорить о каком-то деле.

После концерта гости опять разбрелись кто куда.

Шая со своей свитой расположился в буфетной, а в гостиной теперь царила Травинская, окруженная молодыми женщинами, среди которых были Меля и Ружа.

Пани Эндельман подходила то к одному, то к другому и торжествующе говорила:

— Вся Лодзь собралась у нас сегодня! Не правда ли, всем очень весело?

— Замечательно! — отвечали ей, украдкой зевая, — на самом-то деле все изрядно скучали.

— Пан Эндельман! — звала она мужа, тот танцующей походкой бежал к ней, что, при его тонких ногах и большом животе, получалось очень забавно. — Пан Эндельман, велите отнести мороженое в китайский будуар.

— Сейчас велю. А? — отвечал он, приставляя к уху ладонь.

— И шампанское для мужчин.

— Сейчас будет и шампанское для мужчин.

— Не правда ли, всем очень весело? — тихо спросила она.

— А? Чудесно, прямо чудесно, выпили почти все шампанское.

И они расстались, — Эндельман ежеминутно заглядывал в буфетную, чтобы там распорядиться и с неким горделивым прискорбием удостовериться, что гости не пьют никаких вин, кроме шампанского.

— Эти хамы пьют шампанское так, будто это мюнхенское пиво. А? — пожаловался он Бернарду.

— Но у тебя же еще достаточно в запасе.

— Да, запас есть, но у них-то нет никакого воспитания, хлещут так, будто шампанское ничего не стоит.

— Ну и чудак, надо будет об этом рассказать в городе.

— А? Ну нет, Бернард, помилуй!

Но Бернард, не слушая его, уже подошел к Руже и, смеясь, стал пересказывать этот диалог.

— Господа, дамы скучают в одиночестве! — кричал Эндельман толпившимся в буфетной молодым людям, чтобы отвлечь их от шампанского, но никто и ухом не повел.

Дам развлекал один Бернард, он сидел напротив Травинской и беседовал с нею, изрекая такие забавные парадоксы, что рыжая голова Ружи склонялась чуть не до колен, чтобы скрыть смех, а Травинская, непринужденно и деликатно улыбаясь его остротам, искала глазами мужа, который теперь стоял с Боровецким у ног Дианы, и разговаривали они так громко, что временами она слышала их голоса.

Остальные гости томились от скуки, каждый на свой лад.

Мада сонно бродила по гостиной, притворяясь, что разглядывает картины, и все старалась подойти поближе к Боровецкому.

Пожилые дамы дремали в креслах или, собравшись в будуарах, делились новостями, а кто помоложе слушали беседу Травинской с Бернардом и грустно, жалобно косились в сторону буфетной, где слышались голоса разгоряченных шампанским мужей и отцов.