Владислав Реймонт - Земля обетованная

— А почему они без одежды?

— Потому что им жарко.

— А как же вы, пан Гросглик, хотели бы, чтобы они купались!

— Это мифологическая сцена, пан Гросглик.

— Ну прежде всего — это голая сцена.

— Чудесная картина, изумительная! — восклицали дамы.

— Ну а где же их платья, почему платья не нарисованы, нет, этот художник просто халтурщик.

— Так это же нимфы, пан Кон.

— Ты, Кон, так разбираешься в нимфах, как… нимфы в тебе! — сострил Гросглик.

— Пан Кон, если бы этот художник был халтурщиком, его картина не стояла бы у меня. Как вы думаете? — с горделивым снисхождением произнесла пани Эндельман.

— Мой муж в этом не разбирается, он разбирается в бумазее, — стала так пылко оправдывать своего мужа пани Кон, что кое-кто прыснул со смеху.

— Какая красота! Как правдиво изображено море, оно точно такое, какое было возле нашей виллы в Генуе. Мы ведь были в прошлом году в Генуе.

— В Биаррице тоже много воды, но я на нее не люблю смотреть, мне сразу же делается нехорошо.

— Нет, вы только обратите внимание, кажется, будто слышишь это море! А цветы такие живые, будто искусственные, и по-настоящему пахнут, — убеждала пани Эндельман, призывая гостей смотреть на картину, так как они уже начинали уходить.

— Пахнет краской! — воскликнул Кнаабе, наклоняясь к картине.

— А я, знаете ли, приказала покрыть картину лаком.

— Из-за чего краски потеряли свежесть и потемнели, вдобавок лак сильно блестит и мешает видеть изображение, — тихонько объяснила ей Травинская, неплохо разбиравшаяся в живописи.

— А я люблю, чтобы блестело! Мне все равно — ландшафт это, жанровая, мифологическая или историческая картина, я все покупаю, мы можем это себе позволить, но я люблю, чтобы мои картины блестели. Тогда у них вид лучше, — громко и простодушно оправдывалась хозяйка дома.

Нине пришлось даже прикрыться веером, чтобы не рассмеяться ей в лицо.

— Что, Бернард, разве я не права?

— Абсолютно правы, это прибавляет картине цену. Кому приятно, когда на кухне сковородки нечищеные и не блестят?

— Mon chéri [35] Мой дорогой (фр.). ты надо мной смеешься, а я честно признаюсь, что люблю, когда все имеет аккуратный вид, как новенькое…

— Знаю, знаю, для того ты и велела почистить пастой старое оружие и бронзовые китайские статуэтки.

Ружу рассмешил этот диалог, и она, чтобы не сконфузить хозяйку своим смехом, поспешно сказала:

— Схожу приведу отца посмотреть на картину.

И отправилась в буфетную, где Шая сидел с Мюллером.

— На кой мне эта выставка! — возразил Шая, когда она попросила его пойти с нею, — Мне и тут хорошо с паном Мюллером. Я море видел, чего там смотреть! Пруд, чуть побольше того, что я велел выкопать в моем имении. Кипман, я тебя когда-нибудь приглашу в мое поместье! — обратился он к сидевшему за стойкой старому другу.

— Ну как вам понравилась моя невестка? — спросил Бернард у Боровецкого.

— Как бы там ни было, она женщина незаурядная. Покупает картины, собирает коллекцию.

— Чтобы похваляться. Галерея эта, в ее представлении, возвышает ее над пошлой, темной толпой. Это делается не из потребности любоваться искусством, а просто из тщеславия.

— Повод тут не важен — каков бы он ни был, но ваши родичи собрали изрядное количество поистине ценных вещей.

— Ах, у моей невестки своя метода. Если ей картина понравилась, она долго ходит вокруг да около, расспрашивает знатоков насчет ее ценности и начинает упорно торговаться лишь тогда, когда уже уверена, что покупка будет выгодной.

— Вы придете в гостиницу? Сегодня должен был Куровский приехать.

— Приду, я не видел его уже месяца два.

— Прошу вас передать мои извинения вашим родственникам, но я должен сейчас уйти.

Боровецкий пожал руку Бернарду и незаметно удалился.

Когда он очутился на Пиотрковской, уже темнело, загорались фонари и лампы в витринах магазинов.

На воздухе он почувствовал себя лучше.

Он не ушел от Эндельманов сразу вслед за пани Ликерт, чтобы на это не обратили внимание и не возникли новые сплетни, а они уже изрядно потрепали имя Эммы.

У Эндельманов он томился от скуки — и общество ему было не интересно, и концерт, и новая картина. Потрясение, вызванное беседой с Эммой и ее последними словами, никак не проходило. Он сам не мог понять своего состояния, никогда еще не доводилось ему чувствовать себя столь глубоко оскорбленным.

«Она презирает меня и ненавидит!» — думал он, и ее презрение и ненависть все сильнее мучили его.

У входа в дом Кароля поджидала женщина с четырьмя детьми, та самая, что хлопотала о возмещении за гибель мужа.

— Вельможный пан! Пришла я к вам с великой просьбой! — завопила она, бросаясь к его ногам.

— Чего вы хотите? — спросил он довольно резко.

— А я насчет того, что вы, вельможный пан, обещали, вы же сказали, фабрика мне заплатит за то, что машина разорвала моего мужа.

— А, это вы, Михалкова? — спросил он уже мягче, глядя на ее красные глаза, на исхудавшее иссиня-бледное лицо, изглоданное нуждой.

— Да, да, Михалкова, она самая, я же еще с жнива…

— Вам должны заплатить двести рублей. Надо пойти к пану Бауэру, он заплатит, ваше дело у него.

— Была я еще нынче у того немца, так он, треклятый, велел спустить меня с лестницы, да еще через лакея пригрозил, что в тюрьму посадит, если буду ему надоедать, у него, мол, нынче праздник. Чтоб ему не поздоровилось, дьяволу, за мое сиротство и маету!

— Приходите в понедельник в контору пана Бухольца, там вам выплатят. Еще денек потерпите.

— Так я ж терплю, вельможный пан, лето минуло, картошку выкопали, зима морозная прошла, вот уж весна наступает, а я все жду, вельможный пан. Беда мне с детьми, жрут, как звери жадные, а помощи никакой, у меня уже ни силушки, ни терпенья нету, ума не приложу, что делать. И ежели вы, вельможный пан и благодетель, нас не выручите, уж верное дело, пришла наша погибель.

Она начала тихо всхлипывать, умоляюще, с отчаянием заглядывая ему в глаза.

— Приходите в понедельник, как я вам сказал, — ответил Боровецкий; он вошел в сени и дал Матеушу рубль, чтобы он вынес той женщине.

— Так она еще тут? Я уже три раза отгонял ее, а она, точно сука, все под дверь возвращается и скулит со своими щенятами. Ничего не поделаешь, придется поколотить.

— Дашь ей деньги и чтобы пальцем не тронул, слышишь! — с досадой крикнул Кароль, направляясь в комнаты.

На оттоманке с трубкой в зубах лежал Макс, а рядом, в черном костюме, сидел Муррей, умильно уставясь на дно цилиндра, который держал в руке. Он явно был взволнован — челюсти двигались быстрей обычного, а горб подрагивал так часто, что сюртук на спине вздернулся чуть не до шеи.

Кароль, кивнув им, прошел в свою комнату. Там он привел в порядок бумаги на столе, поправил цветы в вазах, долго смотрел на фотографию Анки, затем распечатал конверт с письмом, но читать не стал, а отложил письмо и принялся ходить по комнате, время от времени поглядывая в окно.