Владислав Реймонт - Земля обетованная

— А где панна Кама?

— В гостиной. Недавно слышала, Пиколо лаял, значит, и панна Кама там.

Он действительно увидел Каму, дремавшую на козетке. Пиколо заворчал на пришельца, но быстро узнал его и, уткнувшись лохматой головой в волосы Камы, умолк.

Кама спала лежа навзничь, заложив руки под голову. Луч света, проникавший через открытую дверь из передней, озарял ее детское, зарумянившееся личико в ореоле черных кудряшек, накрученных на белые папильотки.

Боровецкий бесшумно вышел, чтобы ее не разбудить.

«Даже пойти некуда», — думал он, и хотя помнил, что обещал Люции сегодня вечером быть у нее, не пошел туда.

Теперь, когда душа его была во власти меланхолических и волнующих воспоминаний об Эмме, мысль о Люции возникала как укор совести.

Эта женщина бесила его своей заурядностью и глупостью. Он уже не находил в ней ни одного из достоинств, которые ему виделись вчера. И, наверно, случись ему говорить о ней в эту минуту, он бы не сказал ничего хорошего, дабы таким способом оправдаться перед собой и успокоить расшалившиеся нервы.

Отряхнувшись от раздумий, Кароль направился в гостиницу к Куровскому, с которым не виделся несколько недель.

— Пан Куровский у себя? — спросил он служителя на втором этаже.

— Сейчас узнаю, встал ли он.

Через минуту служитель возвратился и предложил провести гостя в номер.

— Кароль? — спросил сильный, звучный голос.

— Да, я. Ты еще спишь?

— Не совсем. Будь добр, посиди в гостиной, через две минуты я выйду.

Боровецкий ждал с нетерпением, расхаживая по небольшой, изысканно меблированной гостиной.

Куровский, кроме квартиры при своей фабрике в пригородной деревне, снимал в этой гостинице другую, лодзинскую квартиру для «секретных дел», как он выражался. Он приезжал каждую субботу, по вечерам обычно принимал у себя добрых знакомых, пил с ними, беседовал, играл в карты; затем все воскресенье он спал, а вечером уезжал домой, исчезая опять на неделю.

Такую жизнь он вел уже несколько лет. Настоящих друзей у него не было, хотя с теми, кого он у себя принимал, он был на «ты».

Куровский являл собою необычный экземпляр человека авантюрного склада, однако, зацепившись на поверхности этой «земли обетованной», он в ней акклиматизировался, поскольку делал здесь деньги, и порвал с тем миром, откуда пришел.

Знали о нем не много.

Лет десять тому назад он появился на лодзинской земле с остатками большого состояния, о потере которого, видимо, не слишком горевал. Основал фабрику с каким-то аферистом мелкого пошиба и через год остался без гроша. Потом пытался самостоятельно что-то предпринимать, но успеха не имел. Далее «учился работать», как определял он сам несколько тяжких лет, проведенных на второстепенной должности на фабрике Бухольца.

Наконец, опять вместе с компаньоном, он основал фабрику химических препаратов, ибо когда-то окончил в Германии химический факультет, и тут уже он не потерпел банкротства, но, напротив, стал единственным владельцем, а компаньон отбыл в Варшаву, надеясь выхлопотать себе место в трамвайном управлении.

Фабрика росла тем бешеным, американским темпом, какой можно наблюдать только в Лодзи, — сказывались энергия Куровского, поразительно целенаправленное, разумное ведение дела и основательные знания.

Он не обанкротился, ни разу не горел, никого не обманывал и быстро наживал капитал. Это и было его целью, к ней он упорно стремился, не щадя трудов.

И все же человек он был странный.

Аристократ до глубины души, ненавидевший аристократию; консерватор, фанатично веривший в прогресс науки; вольнодумец и в то же время ревностный сторонник абсолютизма; искренний католик, еще более искренне насмехавшийся над любой религией; изнеженный сибарит, не любивший себя утруждать, он при всем этом был неутомимым тружеником.

Насмехаясь над всем и вся, он, однако, обладал сердцем, чувствительным к чужому горю, и широким умом, снисходительным к слабости. Таковы были противоречия, таившиеся в его весьма цельной и оригинальной натуре.

— Куровский — это польский винегрет! — определил когда-то Бухольц, питавший к нему уважение.

Боровецкий внезапно остановился — ему показалось, что он слышит в соседней комнате женский голос и шелест платья, но тут же все стихло, и появился Куровский. Поздоровавшись, он сел за стол, взгляд у него был беспокойный и раздраженный.

— Придет кто-нибудь сегодня? — спросил он, поднимая на Кароля большие, орехового цвета глаза.

— Насколько мне известно, будут все. Мы уже не виделись целых три недели.

— Стосковались, что ли? — небрежно бросил Куровский, и на лице его промелькнула усмешка.

— Конечно, можешь не сомневаться.

— Я и не сомневаюсь, иначе мне пришлось бы признать, что и вам знакомо сомнение, это царственное свойство мысли.

— А тебе не хочется?

— Почему-то не могу. Но довольно об этом. Ты сегодня какой-то тусклый, у тебя выражение лица как у мужа, которому впервые изменила жена.

— Почему бы не сказать «страдающего несварением желудка»? — воскликнул Кароль, которого задела верная догадка, содержавшаяся в словах Куровского.

— Как тебе угодно! Но они наверняка придут? — спросил тот, глянув на часы и бросая злобно-иронический взгляд на портьеру, закрывавшую дверь в спальню, где послышался еле уловимый шорох.

— Макс, Эндельман и Кесслер будут, это точно, потому что Макс выспался, а другие изрядно соскучились на нынешнем приеме у Эндельманов.

— Да, я тоже получил приглашение! Ну и как, много было золотых телушек?

— Очень метко сказано. Бернард подробно докладывал мне об их приданых, мы всех по очереди рассматривали, но зрелище, надо признаться, отнюдь не занимательное.

Кароль меланхолически покачал головой — перед ним возникло лицо Эммы и вспомнились ее слова.

— Должны были прийти Травинские, вчера он был у меня и сказал об этом.

— Да, они были. Он томился в этом еврейско-немецком антураже, а она произвела сенсацию своей красотой и утонченностью. Была там и Смолинская.

— Она? О, это событие! Ну и как ты находишь эту античную красавицу?

— Скажу, что в ней больше античности, чем красоты.

— Ты прав. В сущности, не так уж она хороша, все дело в славе. В далекой юности ее провозгласили красавицей, и слух этот прошел нетронутым через ряд поколений.

Лицо Боровецкого сморщилось в намеке на улыбку, и оба умолкли.

— Нет, право, с тобой, видно, что-то случилось?

— А почему ты целых три недели не приезжал в Лодзь? — спросил Боровецкий, не отвечая на вопрос.

— Почему? — Куровский начал подбрасывать нож и с ловкостью жонглера ловить его. — Почему? Да вот почему, — повернулся он боком и показал, что левая рука у него на перевязи.