Пелам Вудхаус - Неприметный холостяк; Переплет; Простак в стране чудес

– Ага. Тот субъект, который заполняет резервуар водой за шесть часов пятнадцать минут, тогда как В заполняет другой за пять часов сорок пять минут? Приятно познакомиться.

– А теперь я и сам целиком за венчание в Хэмстеде. В Нью-Йорке труднее провести вас в дом. А в Хэмстеде в столовой, где выставят на обозрение подарки, высокие стеклянные двери, и они выходят прямо на лужайку. Вы сможете спрятаться в саду, подкарауливая удобный момент.

– Проще пареной репы!

– Вот и я так подумал. Значит, сегодня же вечером изо всех сил примусь настаивать, чтобы венчание состоялось в Нью-Йорке, и уж тогда его точно устроят в Хэмстеде.

– Как забавно!.. – задумчиво оглядела его Фанни. – Если вы – Г и муж В, а В – мачеха, так вы, стало быть, отец А. Зачем же вам понадобилось воровать ожерелье у дочери?

– Ну-ну-ну! – вскинулся Уоддингтон. – Дельце это деликатное, и прежде всего вам надо усвоить – никаких вопросов!

– Да я так, просто девичье любопытство.

– Вот и запакуйте его покрепче и перевяжите ленточкой. Повторяю, дело деликатное, и меньше всего мне нужно, чтобы кто-то разнюхивал мотивы и доискивался причин. Словом, за работу, как и подобает послушной девочке! Выкрадите ожерелье, передайте его тишком мне, а потом – выкиньте все из своей хорошенькой головки раз и навсегда!

– Как скажете. А теперь, переходя к главному, что мне с этого будет?

– Триста долларов.

– Да ну! Совсем не та сумма!

– Это все, что у меня есть.

Фанни призадумалась. Триста долларов – жалкие, конечно, гроши, но все-таки деньги. Пригодятся на меблировку молодоженам, а работа, как ее описали, совсем простенькая.

– Ладно, сойдет! – уступила она.

– Так беретесь?

– Ну!

– Умница! – похвалил Уоддингтон. – Где мне вас найти?

– Вот мой адрес.

– Черкну вам записочку. Вы все поняли?

– А то! Я прячусь в кустах, выжидаю момент, проскальзываю в комнату, краду ожерелье и…

– И передаете его мне!

– Э… конечно…

– Я буду ждать в саду под окнами и встречу вас, как только вы появитесь. Таким образом, – Уоддингтон устремил на свою юную помощницу пристальный, многозначительный взгляд, – мы избежим всяких фокусов-покусов.

– Каких еще фокусов-покусов?

– Да так, без конкретики, – небрежно махнул рукой Уоддингтон. – Фокусов-покусов, и все!

Каждому известно, что существует множество способов измерять время, и с давних пор ученые мужи жарко отстаивают каждый свой. Гиппарх Родосский злорадно усмехался, стоило упомянуть при нем Марина Тирского; а взгляды Ахмеда ибн Абдаллы из Багдада до колик смешили Пурбаха и Региомонтана. Пурбах, в обычной своей грубовато-добродушной манере, утверждал, что теоретик этот, видимо, настоящий осел, на что Региомонтан, чьим девизом было «Живи и другим не мешай», возражал, что Ахмед попросту еще слишком молод и честолюбив, а потому не следует судить его слишком сурово. Пурбах переспросил: «Да-а?» – и Региомонтан ответил: «Да, да», – но Пурбах воскликнул, что от Региомонтана его просто тошнит. Так случилась их первая ссора.

Тихо Браге мерил время широтами, квадрантами, азимутами, крестовинами, армиллярными сферами и параллактическими линейками и частенько говаривал жене, выводя азимут и выставляя кошку на ночь: «Сие самое верное!» А потом, в 1863 году, явился Доллен с его «Die Zeitbesttimmung vermittelt des tragbaren Durchgangsinstrument im Verticale des Polarstens» (ставший бестселлером в свое время, а впоследствии экранизированный под названием «Грехи в багровых тонах») и доказал, что Тихо, перепутав как-то вечерком, после бурного ужина в Копенгагенском университете, амиллярную сферу с квадрантом, все свои исчисления выстроил вкривь и вкось.

Истина же в том, что измерить время невозможно. Для Джорджа Финча, наслаждавшегося обществом Молли, следующие три недели мелькнули как одно мгновение, а для Хамилтона Бимиша, чья любимая девушка укатила в Ист-Гилиэд, штат Айдахо, представлялось невероятным, что хоть один разумный человек может предположить, будто в сутках всего двадцать четыре часа. Случались моменты, когда Хамилтону чудилось, будто с луной что-то стряслось и время застыло на одной точке.

Но вот наконец-то три недели миновало, и в любую минуту Хамилтон мог услышать, что Юлали вернулась в мегаполис. Весь день напролет он расхаживал со счастливой улыбкой на лице, а сердце у него колотилось и пело от избытка чувств. В таком настроении он вышел встретить Гарроуэя, который только что появился в его квартире.

– А, Гарроуэй! – воскликнул Хамилтон. – Ну, как оно все? Что привело вас ко мне?

– Как я понял, сэр, – ответил полисмен, – вы просили принести вам мои стихи, когда я их закончу.

– Ах да, конечно, конечно! Вылетело из головы. С памятью у меня что-то последнее время. Итак, вы написали первые свои стихи, а? Любовь, молодость и весна, всякое такое…

Их перебил телефонный звонок.

– Простите. – Хотя аппарат последние дни раз за разом разочаровывал его, Хамилтон все-таки возбужденно подскочил и сорвал трубку.

– Алло?

– Алло-о?

На этот раз разочарования не последовало. Голосок был тот самый, так часто звучавший в его мечтаниях.

– Мистер Бимиш? То есть Джимми?

Хамилтон глубоко вздохнул и до того обрадовался, что в первый раз с тех пор, как достиг совершеннолетия, сделал вдох через рот.

– Наконец-то!

– Что вы сказали?

– «Наконец-то!» С тех пор как вы уехали, каждая минута тянулась для меня будто час.

– И для меня тоже.

– Вы серьезно? – страстно выдохнул Хамилтон.

– Да. В Ист-Гилиэде минуты всегда так тянутся.

– А, да-да, – несколько обескураженно пробормотал Бимиш. – А когда вы вернулись?

– Четверть часа назад.

Хамилтон воспарил снова.

– И сразу позвонили мне?

– Да. Хотела узнать телефон миссис Уоддингтон в Хэмстеде.

– И это единственная причина?

– Нет, конечно. Я хотела узнать, как вы…

– Правда? Правда?

– …и скучали ли обо мне.

– Скучал ли!

– Значит, скучали?

– Конечно! Конечно!

– Как мило с вашей стороны! А я уже решила, вы о моем существовании и думать позабыли.

– У-ух! – в полном расстройстве выкрикнул Бимиш.

– А хотите, я что-то скажу? Я тоже скучала.

Хамилтон сделал еще один глубокий, абсолютно ненаучный вдох и уже готов был излить всю душу в аппарат, отчего провода наверняка бы расплавились, как вдруг нахальный мужской голос ударил по барабанным перепонкам.

– Эд, это ты?

– Нет! – загремел Хамилтон.

– А это – Чарли. Эд, в пятницу годится?

– Нет! – прогрохотал Хамилтон. – Слезь с провода, болван! Убирайся, чтоб тебя!

– Разумеется, если хотите, – отозвался нежный женский голосок, – но…

– Прошу прощения. Простите, простите и еще раз простите! Какой-то дьявол в образе человеческом затесался в наш разговор, – поспешно объяснил Хамилтон.