Джордж Элиот - Сайлес Марнер

«Я была права, — говорила она себе, припоминая их споры. — Я чувствую, что была права, ответив ему отказом, хотя один бог знает, как это было мне больно и тяжело. А как великодушно отнесся к моему отказу Годфри! Другой на его месте очень рассердился бы за такое сопротивление его желаниям и мог бы даже воскликнуть, что ему не повезло с женитьбой. Но Годфри ни разу не проронил жестокого слова. Он только не умеет скрывать свои чувства; я знаю, все кажется ему таким бесцельным, даже имение. А насколько по-другому все было бы для него, если бы он, проводя время на своих полях, знал, что у него подрастают дети, ради которых он хлопочет. Но я не должна роптать: кто знает, быть может, если бы он женился на другой и у нее родились дети, она причинила бы ему другие огорчения?»

Эта возможность служила главным утешением Нэнси, и, чтобы усилить его, она старалась окружить мужа такой нежностью, на какую была бы неспособна никакая другая жена. Только в одном желании она отказала ему, и Годфри ценил ее усилия и не винил ее за упрямство. Нельзя было прожить с ней пятнадцать лет и не понять, что глубокая приверженность ко всему справедливому и искренность, чистая как утренняя роса, были главными чертами ее характера. И в самом деле, Годфри чувствовал это так сильно, что, сознавая собственную нерешительность и неспособность встречать трудности лицом к лицу, — свойства, порождавшие подчас криводушие и фальшь, — всегда испытывал какое-то благоговение перед этой благородной женщиной, стремившейся угадывать по глазам его желания. Он считал невозможным рассказать ей правду про Эппи. Она никогда не победит в себе того возмущения, которое вызовет в ней история его первого брака, если рассказать ее теперь, после того как он так долго ее скрывал. Ребенок тоже, думал он, будет ей неприятен. Самый вид его будет причинять ей страдание. Этот удар, нанесенный гордости Нэнси, при ее неведении мирского зла может оказаться гибельным для такого хрупкого существа. Раз уж он женился на ней, нося в сердце такую тайну, он должен хранить ее до конца. Как бы горько ему ни было, он никогда не решится на то, что вызовет непоправимый разлад между ним и так давно любимой женой.

Однако почему же он не мог примириться с отсутствием детей у очага, украшением которого была такая жена? Почему же его разум не раз возвращался к этим мыслям, словно здесь была единственная причина, делавшая его жизнь не вполне счастливой? По-видимому, так бывает со всеми мужчинами и женщинами, если они достигают зрелого возраста без ясного понимания того, что вся жизнь не может быть безоблачно счастливой. В пасмурные минуты смутная неудовлетворенность ищет породившую ее причину и находит ее в том, что человеку не хватает какого-то одного, еще не испытанного, блага. Сидя у очага, у которого не резвятся дети, неудовлетворенный человек с завистью думает об отцах, возвращение которых домой приветствуют юные голоса. Но за столом, где одна над другой возвышаются детские головки, напоминая растения в питомнике, он видит за ними лишь постоянную заботу и приходит к выводу, что чувство, заставляющее мужчин жертвовать свободой и искать брачных уз, не что иное, как временное помешательство.

У Годфри, кроме обычного, свойственного человеку недовольства своей судьбой, была еще одна причина, заставлявшая его постоянно думать о том, чего он лишен, — совесть, изо дня в день упрекавшая его, теперь заставила его считать отсутствие детей в доме справедливым возмездием, а между тем время шло, и из-за отказа Нэнси удочерить девочку ему становилось все труднее и труднее искупить свою вину.

К этому воскресенью прошло уже четыре года с тех пор, как Годфри в последний раз говорил о своем желании, и Нэнси считала, что он больше не вернется к волновавшему обоих вопросу.

«Будет ли это с годами заботить его больше или меньше? — думала она. — Боюсь, что больше. Старики сильнее ощущают отсутствие детей. Что бы делал отец без Присциллы? А если я умру, Годфри будет очень одинок — ведь он не очень дружит с братьями. Но зачем быть слишком любопытной и загадывать вперед? Пока я должна свято исполнять свой долг».

С этой мыслью Нэнси очнулась от задумчивости и снова подняла глаза на забытую страницу. Ее размышления длились гораздо дольше, чем она предполагала, ибо, к ее удивлению, вскоре появилась служанка с чайным сервизом. Собственно говоря, чай пить было еще рано, но у Джейн были свои причины торопиться.

— Хозяин уже вернулся, Джейн?

— Нет, мэм, его еще нет! — произнесла Джейн с ударением, которого ее хозяйка, однако, не заметила.

— Не знаю, видели ли вы, мэм, — продолжала Джейн, помолчав, — но мимо нашего окна вон в ту сторону валит народ. Наверно, что-нибудь стряслось. Во дворе никого нет, а то бы я послала посмотреть. Я слазила на чердак, но за деревьями ничего не видно. Только бы никто не был ранен или убит!

— Будем надеяться, что ничего страшного не случилось, — ответила Нэнси. — Может быть, опять бык мистера Снела вырвался на свободу?

— Только бы он никого не забодал! — сказала Джейн, не полностью отвергая предположение, что могут последовать какие-либо беды.

«Эта девушка меня всегда пугает, — подумала Нэнси. — Хоть бы Годфри поскорее вернулся!»

Она подошла к окну и стала напряженно всматриваться в дорогу, испытывая волнение, ей самой казавшееся ребяческим, ибо никаких признаков смятения, о котором говорила Джейн, не было видно, да и Годфри должен был возвратиться не по дороге, а через поля. Однако она оставалась у окна, глядя на тихое кладбище, где длинные тени могильных памятников ложились на ярко-зеленые холмики и на пылающую красками осеннюю листву деревьев в саду священника. Перед такой безмятежной красотой природы еще больше чувствовался надвинувшийся смутный страх, подобный ворону, медленно рассекающему крыльями напоенный солнцем воздух. С каждой минутой Нэнси все нетерпеливее ждала прихода Годфри.

Кто-то отворил дверь комнаты, и Нэнси мгновенно почувствовала, что это ее муж. Худшие опасения любящей жены сразу рассеялись, и она радостно повернулась к вошедшему.

— Слава богу, ты пришел! — сказала она, подходя к нему. — Я уже начала волн…

Она остановилась на полуслове, ибо Годфри, сняв дрожащими руками шляпу, повернулся к ней с белым, как мел, лицом и странным блуждающим взором — он смотрел на нее, но видел лишь какое-то другое, скрытое от нее зрелище. Боясь заговорить, она положила руку ему на плечо, но он не обратил внимания на ее прикосновение и тяжело опустился в кресло.

В дверях снова появилась Джейн с кипящим чайником в руках.

— Скажи ей, чтоб она ушла, — бросил Годфри, и когда дверь снова затворилась, он, сделав над собой усилие, заговорил более вразумительно. — Садись, Нэнси, вот сюда, — сказал он, указывая на стул рядом с собой. — Я нарочно поспешил домой, чтобы самому рассказать тебе обо всем. Меня постиг тяжелый удар… но больше всего меня беспокоит мысль, как перенесешь его ты.