Исроэл-Иешуа Зингер - Братья Ашкенази. Роман в трех частях

— Я не сижу со святошами за одним столом! — сказал он и убежал из дома.

С семьей он бывал редко. Приходил поздно ночью, чтобы поспать несколько часов.

Женихи угощали его папиросами, пытались обсуждать с ним политику, но он избегал их. Он не испытывал теплых чувств к этим молодым людям в высоких сапогах, которые все время говорили только о контрабанде, о немцах и о деньгах. Они насмехались над ним.

— Когда вы наконец выгоните из Лодзи немцев, реб Тевье? — спрашивали они его. — Вы же вроде боретесь с ними.

— Они уйдут, как ушли русские, — отвечал Тевье. — Будь у вас глаза, вы бы это увидели.

— Лучше бы вы поехали с нами за контрабандой, тесть, — говорили ему женихи. — Рядом с нами вам было бы легче заработать на рынке…

Он терпеть не мог своего дома, разукрашенного литографическими картинами, Кейлю в черном парике, мезузу на двери, кружку рабби Меера-чудотворца, женихов в сапогах, собственных дочерей, которые ничему не желали у него учиться, всех этих новомодных гостей, дружественных немецких солдат, мешочки с контрабандой. Он не хотел наслаждаться вкусными блюдами, которые из жалости подавала ему Кейля. Ему претили семейные праздники в его доме. Все было против его воли, против его вкуса. Единственной дорогой ему здесь вещью была пожелтевшая фотография его Баськи, погибшей на баррикадах. Он снова и снова подходил к этому снимку, висевшему на стене среди прочих семейных фото, и подолгу всматривался в него, а потом протирал стекла своих очков, которые запотевали из-за набегавших на глаза слез.

Он стыдился собственного дома, мелкобуржуазного и мещанского, стыдился своих детей. Он не мог пригласить в этот дом своего человека, и сам забегал в него, как гость, спал несколько часов в каком-нибудь уголке, потому что на кроватях спали дочери, а на рассвете уже одевался, чтобы уйти отсюда как можно раньше, уйти к своей работе в клубе, в рабочей столовой.

После пятничных вечеров в доме был беспорядок. На столе валялась шелуха от семечек, огрызки яблок, окурки папирос, стояли недопитые стаканы, все вперемешку. По стульям были разбросаны женские платья, чулки, нижнее белье. В углу, на застеленных скамьях спал жених, засидевшийся допоздна. Его высокие сапоги, как живые, стояли посреди комнаты, висели на подтяжках его брюки. Воротничок с галстуком беспечно торчал из темноты, свидетельствуя о том, что этот мужчина стал слишком близким человеком в доме. На кроватях лежали дочери, с растрепанными волосами, раскинув руки и ноги, сбросив с себя одеяла из-за царящей в доме духоты, среди разбросанных шпилек, заколок, бюстгальтеров и прочих предметов дамского туалета. Они были далеки от него, Тевье, чужды собственному отцу. Он стыдился их, не смел на них взглянуть.

Он быстро одевался, распихивал по всем карманам газеты и книжки, которые постоянно носил с собой, споласкивал руки и лицо и выходил.

— Куда ты бежишь? — окликала его Кейля с издевкой и жалостью. — Погоди, я тебе дам хотя бы глоток кофе для бодрости.

— Я поем в рабочей столовой, — бросал он в ответ и выходил.

Кейля смотрела ему вслед, видела его осунувшееся лицо, его сутулую спину и качала головой в белом ночном чепчике с красными лентами.

— Господи, Боже мой, — вопрошала она Бога, — почему Ты не возвращаешь его голову на место? Ведь у него нет счастья на этом свете, и на том свете тоже не будет…

Тяжелыми босыми ногами она подходила к кухне, разгоняла тараканов, заселявших ночью пустые горшки, и произносила по-древнееврейски «Слушай, Израиль…», путано и с множеством ошибок.

С улицы доносилось пение петуха. Его хриплое кукареканье раздавалось над пустым городом, в котором больше не выли фабричные сирены.

Единственным человеком в Лодзи, который не хотел сдаваться и уступать коменданту барону фон Хейделю-Хайделау, был ткач Тевье, вожак ахдусников, председатель исполкома. Между комендантом во дворце и Тевье в рабочей столовой шла постоянная война. Сколько бы барон ни сочинял приказов, каждый день новых, Тевье в ответ тут же издавал свои. Посреди ночи, задолго до рассвета, посланные Тевье ахдусники появлялись на улицах с ведром клея и пачкой прокламаций под полой и поверх распоряжений коменданта вывешивали свои воззвания.

Барон фон Хейдель-Хайделау краснел от бешенства, узнав, что какой-то исполком имеет наглость противостоять его приказам.

— Стереть в порошок! — бесновался он, топая ногой в сапоге на русоусого хромого полицай-президента Шванеке. — Уничтожить эту вшивую еврейскую банду! Вы отвечаете за это лично!

Хромой полицай-президент Шванеке мобилизовал своих полицейских служащих в голубых пелеринах, велев им устраивать засады на полуночных расклейщиков прокламаций. Кроме того, он приказал агентам прятаться за воротами домов и хватать еврейских диверсантов. Нескольких из них полицейские сцапали. Шванеке собственной персоной пихал их своей хромой ногой в живот. Всю злобу и обиду коменданта Лодзи полицай-президент выплескивал на этих незадачливых парней. Разными полицейскими трюками он хотел выпытать у них имена руководителей, но арестованные хранили молчание. Они стиснули зубы и не сказали ему ничего. Шванеке несколько недель подряд держал их на четверти фунта хлеба в день, а раз в неделю устраивал им полный пост. Однако на всех допросах узники молчали, не проронили ни слова. Шванеке понял, что крутыми мерами от них ничего не добиться, и попытался их подкупить. Полицай-президент обещал выпустить их на свободу и вернуть им работу, а взамен они время от времени будут приходить к нему и приносить интересные отчеты, за которые их ждет награда, несколько марок. Но ахдусники не поддались. Шванеке увидел, что толку от них не будет, и выслал их в Германию на принудительные работы.

— Там вас научат покорности, вшивая банда! — угрожал он им.

Он издал приказ о строгом наказании за расклеивание прокламаций, чтобы напугать остальных ахдусников. Но в ту же ночь исполком отправил людей заклеить все полицейские распоряжения призывами к дальнейшей борьбе против коменданта и полиции.

Между бароном и Тевье началась война из-за продуктов.

Барон фон Хейдель-Хайделау, который не переставал думать в своем дворце о том, как выдавить еще больше продовольствия из подвластной ему области, чтобы отправить его на родину в Германию, обратил внимание на рабочие столовые. Гражданский комитет, членами которого были богатейшие люди города, в том числе директор Якуб Ашкенази, открыл кухни и столовые для бедняков Лодзи. Здесь рабочие получали жидкий суп и маленький кусочек хлеба. Такие столовые были на всех бедных улицах, в том числе в Балуте, где в них ходили безработные ткачи. Деньги на это давал город. Однако барон фон Хейдель-Хайделау косо смотрел на эту благотворительность.