Исроэл-Иешуа Зингер - Братья Ашкенази. Роман в трех частях

Польское телеграфное агентство разослало коммюнике, согласно которым нападения на Львов, организованные большевистскими агитаторами, были отбиты героическими польскими войсками.

Из тлеющих руин дым лениво поднимался к тоскливому небу. Растрепанная женщина в рваной одежде почерневшими руками копалась в кирпичах и мусоре.

Она искала кости своего погибшего ребенка.

Во всех городах и местечках польская армия разоружала еврейскую самооборону и оставляла евреев и их имущество на разграбление и уничтожение христианам. Тех, кто сопротивлялся, арестовывали и бросали в тюрьмы по обвинению в большевизме. В городах Галиции чиновники выгоняли из учреждений своих еврейских коллег, с которыми в австрийские времена проработали много лет. Железнодорожные служащие выставляли за порог принадлежащих к опальному народу машинистов и кондукторов. Разогнали даже тысячи евреев-чернорабочих, которые во время германской оккупации трудились на железной дороге. Польские носильщики не давали оборванным евреям, подпоясанным веревками, выгружать багаж из поездов. На улицах солдаты били ненавистных жидов, выдирали им бороды с мясом. Из ресторанов и кафе выволакивали еврейских коммерсантов и гнали их подметать улицы и копать ямы. В поездах пассажирам-евреям мяли бока, выбрасывали их на ходу из вагонов.

В церквах священники говорили о Боге и сыне Его Иисусе, рожденном от Святого Духа. Они говорили, что Иисус искупил и освободил народ народов, — народ, исполняющий мировую миссию, народ, чьи религиозность, честность и добронравие служат примером всем христианам на свете.

Якуб Ашкенази забыл о многолетнем раздоре со своим братом-близнецом и отправился через границы и линии фронтов в Петроград, чтобы отыскать и спасти его.

Со всех концов России в Лодзь возвращались люди — эшелонами и в одиночку, пересекая границы и страны, но Макса Ашкенази все не было. Письма от него тоже не приходили. Его жена, старая и больная, каждый день ездила на вокзал, слонялась на своих свинцовых, полупарализованных ногах среди вагонов в надежде, что новоприбывшие передадут ей весточку от мужа. Но о Максе не было ни слуху ни духу. Она возвращалась с той же пустотой в сердце, с какой выезжала из дома, а назавтра опять отправлялась на вокзал с новой надеждой и за новым разочарованием.

Одна-одинешенька в чужом городе, бесприютная и печальная сидела госпожа Ашкенази в квартире, где директор Альбрехт вел когда-то свою развеселую жизнь и куда она въехала после того, как барон фон Хейдель-Хайделау поселился в ее дворце, и ждала мужа, единственного человека, который только и остался у нее на свете. Она не водила знакомств в этом чужом для нее городе, ни к кому не ходила, никого к себе не приглашала и общалась только со своей служанкой. Дни она проводила в пустом кабинете директора фабрики, вечера дома. Как и в первое время после отъезда Макса, она стерегла его имущество, чтобы отдать его мужу нетронутым, как только он вернется в Лодзь.

Как прежде с немцами, так и теперь с поляками ей приходилось вести войну за фабрику, за дворец. Польские военные, занявшие дворец Макса Ашкенази после коменданта барона фон Хейделя-Хайделау, не торопились его покидать, хотя он и был частной собственностью. Они хозяйничали в нем, устраивали балы, так же как прежде в нем хозяйничали и развлекались немцы. Госпожа Ашкенази из своей директорской квартиры вела борьбу с теми, кто хотел присвоить состояние ее мужа. На своих тяжелых, непослушных, едва способных двигаться ногах она ездила с зонтиком к адвокатам, приходила в разные учреждения и на своем безграмотном польском языке с русским акцентом требовала справедливости, добивалась, чтобы ей вернули ее имущество. Кроме того, она расхаживала по фабричному двору, за всем присматривала и все сторожила, чтобы рабочие что-нибудь не разнесли и не растащили.

Нет, это давалось ей нелегко — выхлопотать хотя бы малую малость в учреждениях нового государства. Она была старой грузной женщиной, говорившей по-польски с русским акцентом и имевшей ярко выраженную еврейскую внешность. Секретарши в государственных ведомствах смеялись над госпожой Ашкенази, не отвечали ей; лакеи не пускали ее к своим господам, просили прийти попозже. Рабочие тоже давали ей понюхать перцу. Подстрекаемые антисемитскими газетами и листовками, всякого рода ораторами, раздувавшими ненависть к евреям и возводившими наветы на еврейских фабрикантов, чтобы отвести гнев голодных и безработных от польских властей, они хватали все, что попадалось им под руки, воровали, грабили. Часто они приходили к фабрикантам бить им окна, выкрикивать оскорбления, могли даже запереть их в доме и держать под замком до тех пор, пока они не подпишут документ, что обязуются запустить фабрику и платить столько, сколько потребуют рабочие. Полиция не вмешивалась в такие дела, она предоставляла рабочим свободу в их разборках с еврейскими фабрикантами.

К госпоже Ашкенази тоже приходили польские рабочие; они кричали, требовали, чтобы она дала им денег и запустила фабрику. Они заперли ее в директорской квартире и не позволяли проносить туда еду, но госпожа Ашкенази от своего не отступилась. Она держалась с железным упорством, сопротивлялась всем и вся и упрямо охраняла собственность мужа. Она уже ничего не ждала от жизни. Она была больна и надломлена. Она готовилась к смерти. Но было кое-что, до чего она хотела дожить: она хотела увидеть мужа, передать ему некогда вверенные ей ключи от его имущества, а потом умереть.

Но он, Макс Ашкенази, не приезжал и не давал о себе знать. Госпожа Ашкенази размещала объявления в газетах, просила людей откликнуться и сообщить ей, что им известно о ее муже. Она отправляла через Красный Крест письма, депеши. Все без толку. Тогда госпожа Ашкенази взяла зонтик, села в дрожки и поехала к брату мужа, Якубу Ашкенази, которого она прежде в глаза не видела и про которого знала, что муж был с ним на ножах. Хотя она никуда не ходила, ей было известно, что в доме Якуба Ашкенази живет и та, которая должна быть ей врагом, первая жена Макса. Она не ждала теплого приема в этом доме, ни от деверя, ни от первой жены ее мужа, ни от своей падчерицы Гертруды, про которую она знала только, как ее зовут, но которую никогда не видела. Тем не менее госпожа Ашкенази смирила свою гордость и приготовилась стерпеть все, лишь бы получить помощь в поисках мужа.

С трепещущим сердцем она позвонила в дверь квартиры своего родственника. Чувствуя унизительность положения, она разозлилась на служанку, которая открыла ей, но заставила ждать в коридоре.

— Доложи, что жена Макса Ашкенази хочет видеть твоего господина, — сказала она чересчур громко, как всегда, когда пыталась компенсировать свое унижение. — Так и скажи, слышишь?!