Габриэле д'Аннунцио - Собрание сочинений в 6 томах. Том 2. Невинный. Сон весеннего утра. Сон осеннего вечера. Мертвый город. Джоконда. Новеллы

— Смерть им! Смерть им!!

Группа фанатиков образовала стражу вокруг святого Пантелеймона, и среди мелькающих кос и ножей они осыпали святого Гонзальва грубой бранью:

— Негодяй! Вор! Наши свечи! Наши свечи!

Другие штурмовали двери домов, высаживали их ударами топоров. И, когда двери соскакивали с петель и с грохотом падали, сторонники святого Пантелеймона с воем врывались в дома и убивали. Женщины прятались в углы, полуголые, прося пощады. Чтобы защититься от ударов, они голыми руками хватались за лезвие оружия и резали себе пальцы. Потом они пластом бросались на пол и катались среди груд простынь и одеял, обдирая себе нежную кожу.

Высокий, ловкий, бурый как кенгуру Яков руководил атакой и поминутно останавливался, отдавая приказания движением большой косы над головой. Потом с обнаженной головой он бесстрашно бросался вперед во славу святого Пантелеймона.

За ним шло больше тридцати человек, и у всех было тупое, смутное ощущение, что они идут среди пожара, по колыхающейся почве, под пылающим, готовым рухнуть сводом. Но скоро со всех сторон прибежали защитники, сильные, загорелые как мулаты, жестокие люди, которые сражались особенными длинными ножами и старались попасть в живот и горло, сопровождая каждый удар гортанными криками. Понемногу смешанная толпа отступала к церкви. На крышах двух или трех домов уже занимался огонь. По оливковой роще во весь дух мчалась толпа женщин и детей, ослепленных паническим ужасом.

Тогда, освободившись от слез и плача, мужчины лицом к лицу вступили в еще более ожесточенную борьбу. Под небом цвета ржавчины землю устилали трупы. Смерть останавливала брань на устах тех, кто падал. И в общей свалке все продолжал звучать вопль радузийцев:

— Наши свечи! Наши свечи!

Но огромная дубовая, усеянная гвоздями дверь церкви твердо выдерживала натиск. Люди Маскалико защищали ее против ударов и топоров. Серебряный святой, невозмутимый в своей белизне, сверкал среди самой жаркой резни, все еще на плечах четырех геркулесов, которые с ног до головы обливались кровью, но упорно продолжали стоять. Высшим обетом, который дали осаждающие, было поставить своего идола на алтарь врага.

И в то время, как жители Маскалико сражались как львы и делали чудеса храбрости на каменных ступенях, Яков незаметно скрылся и рыскал вокруг церкви, надеясь отыскать незащищенный проход, который бы дал возможность проникнуть в святилище. Он заметил в стене невысоко от земли пролет, вскарабкался туда, сначала застрял бедрами в слишком узком отверстии, потом так ловко извернулся, что ему удалось своим длинным телом проскользнуть в дыру. Ласковый запах ладана носился в тишине божьего жилища. Ощупью, руководясь в темноте шумом драки снаружи, спотыкаясь о стулья, разбивая себе лицо и руки, шел он к двери.

Топоры с глухим отзвуком уже яростно атаковали дубовую дверь. Яков схватил кусок железа и стал разбивать замки. Он тяжело дышал и дрожал от беспокойного напряжения, которое ослабляло его силы. В глазах у него мутилось, и из ноющих ран текла теплая струя, смачивавшая ему кожу.

— Святой Пантелеймон! Святой Пантелеймон!

Это были крики осаждающих, которые снаружи чувствовали, что дверь подается, и удваивали напор и удары топоров.

Яков из-за деревянного укрепления слышал тяжелое падение тел, сухие удары ножей, пригвождавших человека к земле. И в этой дикой душе загоралось великое чувство, подобное божественному восторгу героя, спасающего родину.

Под последним напором дверь уступила. Радузийцы со страшным победным воем ринулись в церковь, попирая трупы ногами и таща своего серебряного святого к алтарю. Отблески мигающего света мгновенно наполнили темноту храма, переливаясь искрами на золотых подсвечниках и на медных трубах органа. В церкви началась вторая битва под этим рыжеватым освещением, которое то разгоралось, то потухало вместе с пожаром, пожиравшим соседние дома. Вцепившись друг в друга, тела падали на каменные плиты и, не разделяясь, катались вместе в бешенных объятьях, ударялись о камни и умирали под скамейками, на ступенях часовни, в углах исповедален. Задумчивые своды божьего дома звонко отражали леденящий звук железа, вонзающегося в тело или скользящего по костям, короткий и надломленный вопль человека, раненого в живое тело, треск черепа, разбивающегося под ударом, рычание того, кто не хочет умирать, и зверский хохот того, кому удалось убить. И нежный выдыхающийся запах ладана носился над этой резней.

Но враги тесным кольцом окружили вход в алтарь, и серебряный идол не добился еще чести проникнуть туда. Яков, весь покрытый ранами, дрался своей косой и не уступал ни пяди им завоеванной земли. Святого несли теперь только двое, и его огромная серебряная голова покачивалась со странными движениями пьяной маски. Жители Маскалико дрались с бешенством отчаяния.

Вдруг святой Пантелеймон с резким металлическим звоном скатился на каменные плиты. И в то время как Яков бросился поднимать его, человек огромного роста свалил его ударом ножа в спину. Два раза Яков поднимался на ноги, но два новых удара опять свалили его на землю. Лицо, грудь и руки у него были залиты кровью. И, несмотря на все, он продолжал бороться. Эта страшная, упорная живучесть вывела врагов из терпения. Трое, четверо, пятеро разъяренных пастухов все вместе ударили его в живот, из которого вывалились внутренности. Фанатик повалился навзничь и ударился затылком о серебряную статую, потом судорожно дернулся, упал ничком и снова ударился о металлического святого, руки у него вытянулись вперед, и ноги окоченели.

Святой Пантелеймон погиб.

— Доброго здоровья, донна Клара!

Это утреннее приветствие заставило ее грустно улыбнуться, так как она сознавала, что здоровье постепенно и, может быть, навсегда покинуло ее.

Она еще бодрилась, старалась держаться прямо и не поддаваться все возрастающей слабости. Ведь она казалась еще такой крепкой, несмотря на густую сеть морщин и на прекрасную корону белоснежных седых волос.

К тому же уже начинались первые весенние дни, полные такой тихой прелести. В этой деревне, где она провела столько лет, уже наступило это мягкое, долгожданное тепло, которое должно было вылечить, спасти ее. Надо было только суметь не поддаться этой слабости, не упасть духом, дать молодому воздуху проникнуть в легкие и ускорить движение крови. Эта вера возрождала ее — делала почти веселой. Ей нравились и детское щебетанье Евы, оживляющее комнаты, и звуки пения невестки, отдающиеся под сводами. Этот аромат молодости, поднимающийся вокруг, кротость рождающейся весны возбуждали ее как опьяняющее вино, вызывали бурный подъем жизни, как веселая музыка, проходящая под окнами больного. И все-таки в глубине этого чувства была доля горечи, той озлобленности, которая неминуемо возникает в борьбе.