Габриэле д'Аннунцио - Собрание сочинений в 6 томах. Том 2. Невинный. Сон весеннего утра. Сон осеннего вечера. Мертвый город. Джоконда. Новеллы

— А ты хочешь апельсинов?..

Так они прошли в красную комнату и сели за стол. Болтовня и шалости маленькой лакомки не прекращались весь обед, и бессознательно она делалась их сообщницей.

— Очисти мне апельсин, мама…

Мать стала снимать кожу своими нежными розовыми ногтями и, смоченные выдавленным соком, они покрылись нежным золотистым налетом. Ева следила за ней с жадностью голодного зверька. Когда апельсин был очищен, одну дольку она пожертвовала матери и Густаву.

— Это вам пополам, — серьезно сказала она, — откуси, мама.

Улыбаясь, Франческа откусила половину.

— А тебе остальное…

Густав взял в рот другую половину, и это вызвало в нем острое ощущение удовольствия. Воздух столовой, полный теплыми испарениями кушаний, навевал приятную дремоту. Мягкий спокойный свет лился из-под круглого абажура висячей лампы.

Густав встал, чтобы открыть окно. При взгляде на белый свет луны его охватила сентиментальность молодого влюбленного.

— Какая чудная луна! — воскликнул он.

Франческе стало досадно. Приток холодного воздуха нарушал приятную теплоту и гнал прочь ту мягкую лень, полную неясных желаний и фантазий, в которую она начала погружаться.

— Ради Бога закройте, Густав…

— Подойдите на минутку. Взгляните сюда.

Она с сожалением встала, вздрагивая, облокотилась на подоконник, вся сжалась, спрятала руки в широкие рукава платья и инстинктивно придвинулась к Густаву.

Перед их глазами пелена света и тишины медленно опускалась в темную безбрежность ночи и заливала все окружающее, вызывая в уме неясные представления о морской глубине, где среди больших живых цветов движутся и кишат странные чудовища. Казалось, что высокие, покрытые снегом горы приближались и заполняли долину. Взглядом можно было опуститься во все темные ущелья, подняться на все сияющие вершины. Они производили впечатление лунного пейзажа в телескопе или громадного скелета земли, солнце которой угасло много веков назад. Франческа и Густав смотрели в молчании. На минуту их поразила простота и величие этого зрелища. Они стояли близко друг к другу, соприкасаясь локтями и коленями. Позади них Ева, еще не поддаваясь дремоте, но с постепенно затихающей болтовней, вырезала на столе апельсиновые корки, оставшиеся на тарелках. Густав тихонько просунул пальцы в широкий рукав Франчески и пожал ее голую руку.

— Пустите, Густав, пустите, — сказала она. И, повернувшись назад взглянуть на Еву, она горячим дыханием обожгла его лицо и шею. Но он не слушал ее. Он чувствовал, как под кожей, освеженной ночным воздухом, вся кровь от сердца огнем поднималась к лицу. Взяв обе ее руки, он наклонился, чтобы покрыть их поцелуями.

— Нет, Густав, не здесь!..

Он не слушал. Высвободив одну руку, она оттолкнула его голову и, дрожа с головы до ног, вернулась к столу.

— Какой холод, — сказала она. — Закройте!

Густав высунулся в окно и, перегнувшись в темноту сада, оставался так несколько времени, стараясь побороть свое волнение. Потом, закрыв окно, он обернулся, и лицо его с судорожно сжатым ртом было очень бледно.

Франческа сидела около Евы. Девочка, сморенная сном, склонилась головой на блестящую скатерть стола. Она спала со слабой улыбкой на розовом лице, сквозь прозрачные веки просвечивался зрачок, и рот, открытый как венчик цветка, еле заметно дышал.

— Она спит, — прошептала мать, делая Густаву знак не шуметь.

— Я отнесу ее в комнату, — тихо сказал он. В этом ответе Франческа поняла ловушку и усмехнулась с чуть заметной иронической складкой на нижней губе. Но Густав уже подошел и осторожно поднял на руки маленькое тело Евы. Медленно поднялись они по лестнице. Франческа шла впереди, Густав сзади. Голова девочки с рассыпавшимися волосами свешивалась на бок, открывая нежную шею. Висящая посреди свода лампа освещала комнату слабым, почти лунным светом. Изо всех углов от белья и платья несся тонкий запах духов.

— Положите ее на постель.

Густав положил девочку. Руки его уже дрожали, он снова почувствовал запах, который недавно бросил его в дрожь.

Франческа, нагнувшись, смотрела на спящую девочку, дожидаясь, чтобы Густав заговорил. Но он не сказал ни слова.

Неожиданно он обнял ее и прижался губами к ее шее, к маленьким завиткам волос, белым от пудры. Франческе был знаком этот мрачный блеск глаз и темный жар лица. Но этого она не хотела, насилие было ей противно.

— Нет, нет, Густав, уходите, — серьезно сказала она, поправляя волосы. — Будьте благоразумны.

Вся буря, клокотавшая в его сердце, вырвалась вдруг наружу.

— Ведь я люблю вас, люблю, я чувствую, что схожу с ума. Позвольте мне побыть только, стоя на коленях, в этой комнате, среди этого запаха. Больше мне ничего не надо. Будьте доброй.

— Нет, уходите. Ева проснется.

— Я не буду шевелиться. Позвольте мне остаться хоть ненадолго…

Он приблизился, взял ее за руки, взглядом умолял ее, надеясь подчинить постепенно.

И Франческа чувствовала, что уступит.

Неясное сладкое ощущение слабости начало уже овладевать ею. Два или три раза она беспокойно обернулась, когда Густав обнял ее, притягивая к себе. Собрав остатки сил, она попробовала в последний раз победить искушение.

— Но сознаете ли вы, Густав, весь ужас того, что мы делаем?..

Он обнял ее, ища ее рот губами.

— Я люблю вас, я люблю вас…

И с этих пор они не сопротивлялись более, Франческа по снисходительности и легкомысленной забывчивости характера, Густав в силу слепой жажды любви. А так как любовь побеждает и подавляет все другие чувства — они забывали теперь о больной. Поступки их были может быть преступны, но совершались они так естественно. Их привлекала весна, радовал свежий воздух, их окружала жизнь, бьющая через край. А дома постоянное напряженное старание заглушать все звуки, умерять свой голос угнетало и возмущало их. Они уходили и, забывая обо всем, целыми часами проводили на прогулках, выбирая отдаленные части парка, защищенные деревьями уголки, теряющиеся среди зелени дорожки.

Густав вкладывал в эти свидания всю горячность страсти, всю необузданность своей почти девственной натуры. Франческа же вносила красивое разнообразие формы, немного жестокое спокойствие, аристократическую утонченность ощущений. Инстинктивно они сторонились всего, что могло их заставить оглянуться на себя. Каждый раз, уходя из дома, один из них говорил в виде оправдания:

— Кажется, ей сегодня лучше, не правда ли? Она ни на что не жаловалась!

И они уходили.

А донна Клара оставалась одна в своей пустынной комнате, лицом к лицу с ярким сиянием, льющимся сквозь полуоткрытое окно, и с сердцем, полным темного убивающего ее отчаяния, она чувствовала близость конца.