Габриэле д'Аннунцио - Собрание сочинений в 6 томах. Том 2. Невинный. Сон весеннего утра. Сон осеннего вечера. Мертвый город. Джоконда. Новеллы

Я надеялся, и хотя это и противоречило моей жажде искупления, я надеялся на уменьшение моего наказания!

В действительности, хотя я и искал возрождения через страдание, но я боялся страдать, боялся стать лицом к лицу с настоящим страданием. Дух мой устал, и, хотя я видел истинную цель и волновался христианскими идеями, я шел окольным путем, который приводил к неизбежной пропасти.

Разговаривая с доктором, я высказал известное недоверие к его ободряющим заключениям. Высказывая беспокойство, я нашел способ передать ему свою мысль.

Я дал ему понять, что хочу во что бы то ни стало избавить Джулианну от опасности и что в случае надобности откажусь без сожаления от ребенка. Я просил его ничего не скрывать от меня.

Он снова успокоил меня. Он объявил мне, что даже в затруднительном случае он не прибег бы к выкидышу, так как при тех условиях, в которых находилась Джулианна, потеря крови была бы для нее роковой. Он повторил, что прежде всего нужно позаботиться о восстановлении крови, о поддержании ее ослабевшего организма, о приобретении силы и спокойствия, необходимых для благополучного исхода родов. Он прибавил:

— Я думаю, что синьора больше всего нуждается в нравственном утешении. Я старый друг семьи. Я знаю, что она много страдала. Вы можете поддержать ее.

Мать, ободренная, усилила теперь свою нежность к Джулианне. Она высказывала свои надежды, свое предчувствие. Она ждала внука, маленького Раймонда; на этот раз она была уверена.

Брат тоже ждал Раймонда. Мари и Натали часто обращались с разными наивными вопросами то ко мне, то к матери, то к бабушке насчет их будущего товарища.

Таким образом любовь домашних, выраженная в предчувствиях, в пожеланиях, в надеждах, начинала окружать еще невидимое, еще несформировавшееся существо. Бедра Джулианны начинали расширяться. Однажды я и Джулианна сидели под вязами. Мать только что покинула нас. В своем разговоре она все время упоминала о Раймонде, она даже стала употреблять уменьшительное имя Мондино, вызвавшее далекие воспоминания о моем умершем отце. Я и Джулианна улыбались ей. Она думала, что ее мечта — наша мечта. Она оставила нас, чтобы мы продолжали мечтать.

То был час захода солнца, час спокойный и ясный. Над нашими головами листья не шелестели. Время от времени стая ласточек рассекала воздух с шумом крыльев, с резкими криками, как в Вилле Сиреней.

Мы следили глазами за матерью, пока она не скрылась. Потом мы взглянули друг на друга, молча, уныло.

Некоторое время мы хранили молчание, подавленные размерами нашей печали. А я, со страшным усилием своего существа отстранив Джулианну, почувствовал отделенную, обособленную жизнь маленького существа, как будто в этот момент около меня не было никого другого, ничего другого. Это ощущение не было обманчивым, но живым и глубоким. Ужас пробежал по всем моим фибрам, я вздрогнул и взглянул в лицо Джулианны, чтобы рассеять это чувство ужаса. Мы оба глядели, как потерянные, не зная, что говорить, что предпринять против этого ощущения. И я видел, как на ее лице отражалось мое отчаяние, я угадывал выражение своего лица. А так как мои взгляды невольно направились на ее бедра, то, подняв их, я заметил на лице ее выражение панического ужаса, являющегося у больных ужасною болезнью, когда кто-нибудь смотрит на часть их тела, обезображенную болезнью.

Она сказала тихо, после молчания, в течение которого мы оба пытались измерить наше страдание и не находили ему конца; она сказала:

— Думал ли ты о том, что это может длиться всю нашу жизнь?

Я промолчал, но ответ прозвучал во мне решительно:

— Нет, это не продолжится.

Она прибавила:

— Помни, что одним словом ты можешь все прекратить, освободиться. Я готова. Помни это.

Я снова промолчал, но подумал: «Нет, ты не должна умирать».

Она продолжала голосом, дрожащим от безграничной нежности:

— Я не могу утешить тебя! Нет утешения ни для тебя, ни для меня; и никогда не будет. Подумал ли ты о том, что всегда кто-то будет стоять между нами? Если желание твоей матери осуществится… Подумай! Подумай!

Душа моя содрогалась при этой зловещей мысли. Я сказал:

— Его уже все любят.

Я колебался. Я быстро взглянул на Джулианну. Опустив тотчас же веки, наклонив голову, я спросил ее едва слышно.

— Ты его любишь?

— Ах, о чем ты меня спрашиваешь?

Я не мог не настаивать, хотя и страдал физически, как будто к живой ране прикасались ногтями.

— Любишь его?

— Нет, нет. Он вызывает во мне ужас.

Я сделал инстинктивное движение радости, в этом признании я видел согласие на мою тайную мысль, оно давало мне сообщника. Но ответила ли она правду или солгала из сожаления ко мне? Меня охватило безумное желание настаивать, добиться от нее полной откровенности, проникнуть в самую глубину ее души. Но ее вид удержал меня. Я отказался. Я не чувствовал больше горечи к ней, хотя она и носила в себе жизнь, от которой зависел мой приговор. Я испытывал к ней какое-то чувство благодарности.

Мне казалось, что ужас, выраженный ею с дрожью, отделяет ее от этого ребенка, которому она дает жизнь и приближает ее ко мне.

И я испытывал потребность заставить ее понять эту вещь, усилить в ней отвращение к этому существу, как к непримиримому врагу нас обоих.

Я взял ее за руку; я сказал:

— Ты меня ободряешь. Я тебе благодарен. Ты понимаешь…

Я прибавил, скрывая под христианской надеждой свое преступное намерение:

— Есть Провидение. Кто знает! Может быть и мы будем избавлены… Ты понимаешь как?.. Молись Богу.

Это было предзнаменованием смерти для ребенка; это было пожеланием. И, прося Джулианну молиться Богу, чтоб Он ее услышал, я подготовлял ее к трагическому событию, я делал ее до известной степени своей нравственной сообщницей. Я даже думал: «Если бы мои слова подсказали ей преступление и понемногу увлекли ее на этот путь!.. Она могла бы проникнуться сознанием ужасной необходимости, увлечься мыслью о моем освобождении, почувствовать порыв дикой энергии, совершить эту великую жертву. Разве она сейчас не повторила, что она всегда готова умереть? Ее смерть влечет за собой и смерть ребенка. Значит, ее не удерживает религиозный предрассудок или страх греха; соглашаясь умереть, она готова совершить двойное преступление — против себя самой и против плода своей утробы. Но она убеждена, что ее существование необходимо для любящих и любимых ею лиц; и она убеждена, что существование ребенка превратит нашу жизнь в сплошное страдание. Она знает, что в прощении и в забвении мы еще можем со временем найти какое-нибудь утешение, исцеление раны, если между ней и мной не встанет этот пришелец. Достаточно, стало быть, чтобы она хорошенько взвесила все обстоятельства, для того чтобы желание и бесплодная молитва превратились в решение и в исполнение».