Габриэле д'Аннунцио - Собрание сочинений в 6 томах. Том 2. Невинный. Сон весеннего утра. Сон осеннего вечера. Мертвый город. Джоконда. Новеллы

Я думал: «Таким образом я буду в выигрыше. Если бы у меня была дуэль с таким известным противником, если бы я тяжело ранил его или убил, дело не осталось бы тайным: оно обежало бы всех и каждого, распространялось и обсуждалось бы газетами. И, пожалуй, вышла бы на свет и истинная причина дуэли. Между тем эта благодетельная болезнь спасает меня от всяких неприятностей и сплетен. Конечно, я могу отказаться от кровожадного удовольствия, от наказания, нанесенного моей рукой (а уверен ли я в исходе?), когда я знаю, что болезнь парализовала, сделала бессильным ненавистного мне человека. Но верно ли это известие? А если он болен только временно?» Мне пришла в голову хорошая мысль. Я вскочил в экипаж и велел извозчику ехать к его издателю. Дорогой я думал о двух мозговых расстройствах, самых страшных для писателя, для художника слова, для стилиста: афазия и аграфия. И у меня было фантастическое представление об их симптомах. Я вошел в книжный магазин; сперва я ничего не мог разглядеть со света, я расслышал только носовой голос, спрашивавший меня с иностранным выговором:

— Что угодно синьору?..

За прилавком я разглядел человека неопределенного возраста, белесоватого, сухого, бесцветного, похожего на альбиноса. Я обратился к нему, назвав несколько книг. Некоторые из них я купил. Потом я спросил последний роман Филиппо Арборио.

Альбинос подал мне «Тайну». Тогда я представился фанатичным поклонником этого писателя.

— Это последний?

— Мы объявили несколько месяцев тому назад еще новый его роман.

— Turris eburnea!

— Ах, Turris eburnea!

Сердце екнуло у меня.

— Но думаю, что не выпустим его.

— Отчего же?

— Автор очень болен.

— Болен! Чем же?

— Прогрессивным мозговым параличом, — ответил альбинос, старательно отчеканивая эти три страшные слова.

— Ах, болезнь Джулио Спинелли! Стало быть, болезнь опасна.

— Очень, — сентенциозно изрек альбинос. Вы знаете, что паралич не останавливается.

— Но он теперь в начале?

— В начале; но насчет характера болезни нет сомнений. В последний раз, когда он был здесь, я слышал, как он говорил. Он уже с трудом выговаривал некоторые слова.

— Ах, вы его слышали?

— Да, синьор. У него был уже неясный выговор, немного заикающийся на некоторых словах…

Я разжигал альбиноса моим почти подобострастным вниманием к его ответам. Я думаю, он готов был бы отметить все согласные, на которых запинался язык знаменитого романиста.

— А где он теперь?

— В Неаполе, доктора лечат это электричеством.

— Ах, электричеством! — повторил я с наивным удивлением, притворяясь невеждой, желая этим польстить тщеславию альбиноса и продлить разговор. Это правда, что в этой длинной и узкой, как коридоре, лавке пробегала свежая струя воздуха, способствовавшая разговору. Свет был мягкий. Приказчик преспокойно сидел на стуле в тени земного глобуса. Никто не входил. В хозяине было что-то смешное, что развлекало меня, он был такой белесоватый, рот как у грызуна, голос гнусавый. И в этой тиши библиотеки было очень приятно слышать утверждение с такой уверенностью о неизлечимости болезни ненавистного человека.

— Доктора, значит, надеются спасти его, — сказал желая подразнить альбиноса.

— Это невозможно.

— Будем надеяться, что это возможно, ради славы литературы.

— Невозможно.

— Но я думаю, что в прогрессивном параличе бывают случаи выздоровления?

— Нет, синьор, нет… Он сможет прожить еще два, три, четыре года; но он больше не выздоровеет.

— Однако, я думаю…

Сам не знаю почему, мне было так весело издеваться над моим собеседником, наслаждаться моим жестоким чувством. Конечно, я наслаждался. А альбинос, уколотый моим противоречием, не говоря худого слова, взобрался на лестницу, приставленную к высокому шкафу. Он казался одним из тех худых, бесшерстных котов, которые разгуливают по краям крыш. Взбираясь на лестницу, он задел головой кисею, протянутую от мух с одного конца магазина до другого. Целая туча мух, облепила его с жужжанием. Он сошел с толстой книгой в руках: то был авторитет в пользу смертного приговора. И неотвязчивые мухи спускались вместе с ним.

Он показал мне заглавие. То был учебник специальной патологии.

— Вы сейчас услышите.

Он поискал страницу. Так как книга была не разрезана, он отвел пальцами два смежных листа и, уставив свои белесоватые глаза, прочел: «Прогноз прогрессивного мозгового паралича неблагоприятен…» Он прибавил:

— Теперь вы убедились.

— Да, но какая жалость! Такой редкий ум!

Мухи не успокаивались и нестерпимо жужжали. Они осаждали меня, альбиноса и приказчика, заснувшего под глобусом.

— Сколько было ему лет? — спросил я, нарочно ошибаясь временем глагола, точно говоря об умершем.

— Кому?

— Филиппо Арборио?

— Думаю, лет тридцать пять.

— Такой молодой!

Я чувствовал непреодолимое желание рассмеяться, наивное желание рассмеяться под самым носом альбиноса и оставить его в изумлении.

Это было очень странное возбуждение, немного конвульсивное, никогда раньше не испытываемое, не передаваемое. Трактат лежал раскрытым на прилавке; я наклонился, чтобы взглянуть на одну из виньеток; человеческое лицо, искаженное ужасной, грубой гримасой: «Левая атрофия лица». А неотвязчивые мухи жужжали, жужжали без конца.

Но мне пришла в голову другая забота. Я спросил:

— Издатель еще не получил рукописи Turris eburnea?

— Нет, синьор. Объявление было сделано. Но существует лишь одно заглавие.

— Только заглавие?

— Да, синьоре. И само объявление теперь прекращено.

— Спасибо. Я попрошу вас отослать эти книги мне на дом, сегодня же.

Я дал свой адрес и вышел.

На тротуаре я испытал какое-то странное ощущение растерянности. Мне казалось, что за мной осталась часть искусственной, придуманной, фальшивой жизни. Все, что я сделал, все, что я говорил, все, что я испытал, фигура альбиноса, его голос, его жесты, — все казалось мне каким-то искусственным, каким-то сном, каким-то впечатлением, полученным от недавно прочитанной книги, но не действительности.

Я сел на извозчика; вернулся домой. Неопределенное ощущение рассеялось. Я сосредоточился, чтобы все обдумать. Я убедился, что все было несомненным, действительным. У меня живо представился образ больного, подобный тому, который у меня остался о бедном Спинелли. Меня мучило теперь новое беспокойство. «А что если я поеду в Неаполь, чтоб увидеть его». Я представил себе жалкое зрелище этого интеллектуального человека, опозоренного болезнью, бормочущего точно идиот! Я не испытывал больше никакой радости; всякое возбуждение ненависти исчезло во мне; тяжелая тоска легла на меня. Гибель этого человека не меняла моего положения, не спасала меня от моей гибели. Ничто не менялось ни во мне, ни в моем существовании, ни в представлении о будущем.