Габриэле д'Аннунцио - Собрание сочинений в 6 томах. Том 2. Невинный. Сон весеннего утра. Сон осеннего вечера. Мертвый город. Джоконда. Новеллы

Тем временем, по мере приближения родов, нетерпение мое возрастало. Я истомился видеть постоянно у себя перед глазами этот громадный живот, постоянно увеличивающийся.

Я истомился от постоянного бесплодного волнения, от одного и того же страха, от одной и той же неуверенности. Я желал бы ускорить события; желал бы наконец какой-нибудь катастрофы. Всякая катастрофа была бы предпочтительнее этой ужасной агонии.

Однажды брат мой спросил Джулианну:

— Ну что, сколько времени еще ждать?

Она ответила:

— Еще месяц.

Я подумал: «Если история о минуте слабости правдива, то она должна знать точно день, когда забеременела».

Наступил сентябрь. Лето кончалось. Близилось осеннее равноденствие, лучшая пора года, время, которое носит в себе опьянение, разлитое в воздухе зрелым виноградом. Чары понемногу овладели мной, смягчили душу; иногда я испытывал безумную жажду нежности, нежных излияний. Мари и Натали проводили со мной долгие часы в моих комнатах или на прогулках. Я никогда не любил их так нежно и глубоко. Из этих глаз с едва отраженными сознательными мыслями порой сходил в глубину моей души луч мира.

Однажды я искал Джулианну по всей Бадиоле. Это было в первые часы после полудня. Я не нашел ее в ее комнате, я не нашел ее и нигде в другом месте; тогда я вошел в комнату моей матери. Двери были раскрыты; не слышно было ни голосов, ни шума; легкие занавески на окнах трепетали; в окнах виднелась зелень вязов; все дышало тишиной и покоем.

Я приближался с осторожностью к этому святилищу. Я ступал тихо, чтобы не разбудить мать, в случае если она заснула. Я раздвинул портьеры и просунул голову, не переступая через порог. Я действительно услышал дыхание спящего; я увидел мать, спящую в кресле, в углу около окна; из-за спинки другого кресла виднелись волосы Джулианны. Я вошел, они сидели друг против друга; между ними помещался столик с корзиной, полной маленьких чепчиков. Мать еще держала в руках чепчик с воткнутою в него иголкой. Сон застигнул ее за работой. Склонив голову на грудь, она спала; может быть, она видела сон: нитка, вдетая в иголку, не была использована, но во сне она, может быть, шила еще более драгоценною ниткою. Джулианна тоже спала, но голова ее была откинута на спинку кресла, а руки лежали, вытянутыми на ручках кресла. Черты ее лица, казалось, были смягчены сном; но рот ее хранил складку грусти, тень печали; он был полураскрыт, виднелись ее бескровные десны; а около носа, между бровями виднелась морщинка, вырытая глубоким горем. Лоб ее был влажен, и капли пота медленно стекали на висок. Ее руки были белее муслина, из которого они выглядывали, и одной своей позой говорили о бесконечной усталости. Но я остановил свое внимание не на этих духовных признаках, а на ее животе, который заключал в себе существо, теперь уже завершившееся. И еще раз, независимо от этого выражения, независимо от самой Джулианны, я почувствовал жизнь этого единственного существа, как будто в этот момент кроме него никто не жил рядом со мной, вокруг меня. И еще раз то не было обманчивым, кажущимся впечатлением, но действительным и глубоким; судорожный трепет пробежал по мне.

Я отвел глаза; и я снова увидел в руках матери чепчик с блестящей в нем иголкой; я снова увидел в корзине все эти легкие кружева, розовые и голубые ленточки, колеблемые ветром. Сердце у меня сжалось так сильно, что я чуть не потерял сознания. О какой нежности говорили руки моей матери, дремлющей над этой маленькой, беленькой вещицей, которая должна была покрыть голову сына — не моего.

Я стоял неподвижно несколько минут. Это место было истинным святилищем нашего дома, Святая Святых. На одной стене висел портрет отца, на которого очень походил Федерико; на другой — портрет Констанцы, которая была похожа немного на Мари. Обе фигуры, теперь живущие высшим существованием, которое придает дорогим покойникам память о них, имели магнетический ясновидящий взгляд, следовавший всюду за вами. Другие реликвии усопших освящали это святилище. В углу, на плинтусе, под стеклом помещалась закрытая флером маска того, кого моя мать любила любовью, сильнейшею смерти. И вместе с тем в этой комнате не было ничего подавляющего. Полный покой царствовал здесь и, казалось, распространялся отсюда по всему дому, подобно тому как жизнь гармонично изливается из сердца.

Вспоминаю поездку в Виллу Сиреней с Мари, Натали и мисс Эдит в одно туманное утро. Воспоминание осталось туманное, неясное, смутное, как о долгом сне, мучительном и нежном.

В саду не было больше мириадов голубоватых кистей, не было нежной рощи цветов, не было аромата, тройного, гармоничного как музыка, ни разлитой повсюду радости, ни непрерывного крика ласточек. Веселого в нем было лишь голоса и игры ничего не подозревавших девочек.

Много ласточек уже улетело, другие улетали. Мы приехали вовремя, чтобы приветствовать последнюю стаю.

Все гнезда были покинуты, пусты, безжизненны. Некоторые были попорчены, и на остатках глины еще дрожали легкие перышки. Последняя стая ласточек, собравшись на крыше вдоль водосточных труб, поджидала запоздавших подруг. Эмигрантки сидели рядышком на краю водостока, одни повернувшись клювом, другие — спиной, так что их маленькие раздвоенные хвостики и белые грудки чередовались. И, поджидая таким образом, они бросали в тихий воздух свои призывы. И время от времени по две, по три присоединялись запоздавшие подруги. Приближался час отлета. Призывы прекратились. Бледный луч солнца слабо золотил запертый дом, опустошенные гнезда. Ничто не было так грустно, как эти маленькие, мертвые перышки, которые дрожали там и сям, задержанные глиной.

Точно поднятая неожиданным порывом ветра, стая поднялась с громким шелестом крыльев, взлетела в воздух точно вихрь, остановилась на минуту перпендикулярно над домом, потом, не колеблясь, точно перед ней была намечена дорога, двинулась в путь плотною массой, удалилась, рассеялась, исчезла.

Мари и Натали, стоя на скамейке, чтобы следить возможно дольше за улетавшими, протягивали к ним руки и кричали:

— Прощайте, прощайте, прощайте, ласточки!

Все остальное я помню смутно, точно сон. Мари захотела войти в дом. Я сам раскрыл дверь. Здесь, на этих трех ступеньках, Джулианна последовала за мной; пугливая, легкая, как тень, она меня обняла и прошептала: «Входи, входи». В прихожей между гротесками свода все еще висело гнездо.

— Сегодня я твоя, твоя, твоя! — шептала она, не отрываясь от моей шеи, но гибким движением она очутилась у меня на груди, чтобы встретить мой рот.

В прихожей была тишина, на лестнице была тишина; тишина наполняла весь дом. Тут я слышал глухой и отдаленный гул, похожий на тот, что слышится в глубоких раковинах. Но теперь тишина походила на тишину могилы. Здесь было похоронено мое счастье.