Габриэле д'Аннунцио - Собрание сочинений в 6 томах. Том 2. Невинный. Сон весеннего утра. Сон осеннего вечера. Мертвый город. Джоконда. Новеллы

— Как вы находите ее, доктор? — спросил я старика, указывая ему на больную.

— Мне кажется, что в выздоровлении произошла некоторая остановка, — сказал он, покачивая своей красивой, белой головой. — Я нахожу ее слабой, очень слабой. Нужно усилить питание, сделать усилие…

Джулианна прервала его, посмотрев на меня с усталой улыбкой.

— Он слушал мне сердце.

— Ну и что же? — спросил я, резко повернувшись к старику. Мне показалось, что лоб его слегка омрачился.

— У нее сердце вполне здоровое, — поспешно ответил он. — Ему нужно только побольше крови… и спокойствия. Ну, ну, надо быть молодцом! В каком виде сегодня аппетит?

Больная сделала гримасу, выражавшую отвращение. Глаза ее были уставлены на открытое окно, где виднелся квадрат очаровательного неба.

— Сегодня холодно, не правда ли? — спросила она с какой-то робостью, пряча руки под одеяло.

И видно было, что она дрожала.

На другой день я и Федерико отправились к Джиованни Скордио. Это было в последний ноябрьский день. Мы шли пешком по вспаханным полям.

Мы шли молча, задумавшись. Солнце медленно садилось. Неосязаемый золотой порошок носился в воздухе над нашими головами. Влажная земля ярко-коричневато цвета имела вид мирного могущества, я бы сказал спокойного сознания своей добродетели. От рытвин подымался пар, точно дыхание из ноздрей быков и буйволов, белые предметы в этом смягченном воздухе принимали страшную белизну, яркость снега. Корова вдали, рубашка пахаря, вывешенное полотно, стены скотного двора блестели точно при полнолунии.

— Ты печален, — сказал мне брат тихо.

— Да, мой друг, очень печален. У меня нет более надежды.

Последовало долгое молчание.

С изгородей шумно подымались стаи птиц. Слабо долетали звуки колокольчика от далекого стада.

— В чем же ты отчаиваешься? — спросил меня брат с прежним добродушием.

— В спасении Джулианны, а также и в своем.

Он замолчал; он не произнес ни одного слова утешения. Может быть и его томила печаль.

— У меня предчувствие, — продолжал я, — что Джулианна не встанет.

Он молчал. Мы шли по тропинке, обсаженной деревьями. Упавшие листья хрустели под ногами, а там, где их не было, почва как-то глухо звучала.

— Если она умрет, — прибавил я, — что я стану делать?

Внезапный страх, род паники, охватил меня: я посмотрел на брата, нахмурившегося и молчавшего. Я посмотрел вокруг на немую безотрадность этого дня. Никогда еще у меня не было такого ясного сознания ужасной пустоты жизни.

— Нет, нет, Туллио, — сказал мне мой брат, — Джулианна не может умереть.

Это подтверждение было тщетно, не имело никакого значения перед приговором судьбы. Тем не менее он произнес эти слова с простотой, которая поразила меня, настолько она была необычайна. Так иногда дети говорят неожиданные и важным слова, поражающие нас до глубины души; мне кажется, что сама судьба говорит их невинными устами.

— Ты читаешь в будущем? — спросил я его без тени иронии.

— Нет, но это тоже мое предчувствие, и я верю в него.

И на этот раз я почувствовал доверие к моему доброму брату; и на этот раз он раздвинул обруч, сжимавший мне сердце, но ненадолго. В остальную дорогу он говорил о Раймонде. Когда мы подходили к месту, где жил Джиованни Скордио, брат увидел в поле высокую фигуру старика.

— Посмотри, вот он. Он сеет. Мы приносим ему приглашение в торжественную минуту.

Мы подходили. Я испытывал сильную, внутреннюю дрожь, точно собирался совершить святотатство. И в самом деле, я шел профанировать великую, святую вещь: собрался просить почтенного старца о духовном родстве для ребенка, родившегося от прелюбодеяния.

— Посмотри, какая у него фигура! — воскликнул Федерико, останавливаясь и указывая на сеятеля. — Рост не выше обыкновенного, а кажется чуть не гигантом!

Мы остановились за деревом, на меже. Занятый своим делом, Джиованни не замечал нас.

Он шел по полю прямо, с размеренной медленностью, на голове у него был берет с черными и зелеными полосами и с двумя лопастями, спускавшимися на уши, как у фригийцев.

Белая корзина с зерном висела у него на ремне, на шее. Левой рукой он поддерживал ее, а правою сеял. Его движение было широко, смело и ритмично. Разбрасываемая пшеница блестела иногда золотыми искрами и равномерно разлеталась по бороздам. Сеятель шел медленно, босые ноги его уходили в землю, расступавшуюся у него под ногами, голову он держал высоко, в святости света. Движение его было широкое, смелое и сильное; вся фигура его была простой, священной и величественной. Мы вышли на поле.

— Привет тебе, Джиованни! — крикнул Федерико, идя навстречу к старику. — Да благословенна будет твоя будущая жатва!

— Привет! — повторил я в свою очередь.

Старик оставил свою работу и снял шляпу.

— Джиованни, надень шапку, если не хочешь, чтобы и мы, сняли свои шапки, — сказал Федерико.

Старик повиновался, улыбаясь смущенно, почти застенчиво. Затем смиренно спросил:

— Чему я обязан такой честью?

Я ответил голосом, которому старался придать твердость:

— Я пришел просить тебя быть крестным отцом моему сыну.

Старик посмотрел на меня с удивлением; потом он посмотрел на моего брата. Его смущение усилилось. Он пробормотал:

— Вы оказываете мне чересчур много чести.

— Ну, каков же будет твой ответ?

— Я твой слуга. Да вознаградит тебя Господь за честь, которую ты мне оказываешь сегодня! Слава Господу за ту радость, которую он доставляет моей старости! Пусть снизойдут все благословения неба на его сына.

— Спасибо, Джиованни.

Я протянул ему руку. Я заметил, что его печальные глубокие глаза влажны от нежности. Сердце заныло у меня от чрезмерной тоски.

Старик спросил меня:

— Как ты назвал его?

— Раймондо.

— Имя твоего отца, да будет благословенна его память. Он был человек, и вы на него похожи.

Мой брат сказал:

— Ты один сеешь хлеб?

— Один. Я бросаю зерна и потом прикрываю их.

И он указал на плуг и на борону, блестевшие на коричневой земле. Вокруг виднелись зерна, еще не прикрытые, добрые зародыши будущих колосьев.

Брат сказал:

— Продолжай! Мы не будем дольше отрывать тебя от твоей работы. Ты придешь завтра утром в Бадиолу. Прощай, Джиованни. Бог в помощь тебе.

Мы оба пожали ему его неутомимые руки, освященные семенем, которое он разбрасывал, добром, которое он совершил. Старик сделал движение, чтобы проводить нас до тропинки. Но он остановился в нерешительности.

Он сказал:

— Я попрошу вас об одном одолжении.

— Говори, Джиованни.

Он раскрыл мешок, висевший у него на шее.

— Возьмите горсть зерна и бросьте его в мое поле.

Я первый опустил руку в зерно, взял, сколько мог, и разбросал его. Брат мой поступил так же, как я.