Габриэле д'Аннунцио - Собрание сочинений в 6 томах. Том 2. Невинный. Сон весеннего утра. Сон осеннего вечера. Мертвый город. Джоконда. Новеллы

— Vade in расе et Dominus sit tecum…

— Amen.

Мать взяла младенца из рук старика, прижала его к сердцу и поцеловала. Брат тоже поцеловал его. Все присутствующие, один за другим, стали целовать его.

Пьетро все еще стоял около меня на коленях и плакал.

Расстроенный, вне себя, я вскочил, вышел, пробежал по коридору и вбежал в комнату Джулианны.

— Что случилось, синьор?

— Ничего, ничего.

— Она проснулась?

— Нет, синьор. Мне кажется, что она спит.

Я откинул занавески, я вошел потихоньку в альков. Сначала я разглядел в темноте лишь белизну наволочки. Я подошел и нагнулся. У Джулианны глаза были раскрыты и она пристально смотрела на меня. Может быть, по моему виду она догадалась о моем отчаянии; но она не заговорила. Она снова закрыла глаза, как будто для того, чтобы не раскрывать их больше.

С этого дня начался последний быстрый период того сознательного безумия, которое должно было привести меня к преступлению. С этого дня началось обдумывание самого легкого и самого верного средства, чтобы убить невинного младенца.

То было холодное, изобретательное, непрерывное обсуждение, поглотившее все мои внутренние способности. Неотступная мысль владела мною с невероятными силой и упорством. Между тем все мое существо волновалось этой высшей тревогой. И неотступная мысль влекла меня к цели, точно по стальной рельсе, блестящей, твердой, гладкой.

Сообразительность моя, казалось, утроилась. Ничто не избегло моего внимания, ни вне, ни внутри меня. Моя осторожность ни на минуту не ослабевала. Я ничего не говорил, я ничего не делал такого, что могло бы возбудить подозрение, вызвать удивление. Я притворялся, я скрывал постоянно и не только перед матерью и братом и всеми теми, кто ничего не знал, но также и перед Джулианной. Я старался казаться Джулианне покорившимся, успокоившимся, почти позабывшим обо всем. Я старательно избегал всякого намека относительно пришельца. Я старался всеми силами ободрить ее, внушить ей доверие, заставил ее исполнять предписания, которые должны были вернуть ей здоровье. Я удвоил свои заботы. Я питал к ней глубокую нежность, обо всем позабывшую, могущую способствовать ей найти в жизни более свежие и более чистые радости. Еще раз я испытал ощущение, будто все мое существо переходит в хрупкое тело больной, будто я передал ей свою силу, будто я даю толчок ее слабому сердцу. Казалось, я заставлял ее жить день за днем, я старался внушить ей призрачную силу в ожидании трагического, освободительного часа. Я повторял про себя: «Завтра!» А завтра наступало, проходило, исчезало, а час еще не наставал. Я повторял: «Завтра!» Я был убежден, что от смерти ребенка зависело спасение матери. Я был убежден, что после исчезновения пришельца она выздоровеет. Я думал: «Она не может не выздороветь, она понемногу воскреснет, возрожденная, с новой кровью. Она будет казаться новым существом, освобожденным от всякой грязи. Мы оба будем чувствовать себя очищенными, достойными друг друга, после такого долгого и мучительного искупления». Болезнь и выздоровление сделают грустное воспоминание чем-то далеким, неопределенным; и я хотел бы изгладить из ее души даже тень воспоминания. Я хотел бы дать ей полное забвение в любви. Всякая другая человеческая любовь будет казаться ничтожной в сравнении с нашей после такого искуса.

Представлявшееся будущее разжигало мое нетерпение. Неуверенность становилась для меня нестерпимой, преступление более не казалось мне ужасным. Я упрекал себя за колебания, к которым принуждала меня излишняя предосторожность; но никакой свет не озарил еще моего мозга; и я не нашел еще верного средства.

Нужно сделать так, чтобы казалось, что Раймондо умер естественной смертью. Нужно было, чтоб и у самого доктора не явилось ни малейшего подозрения. Из разных представлявшихся мне способов, ни один не был пригодным, исполнимым. Тем временем, ожидая откровения, я чувствовал, что меня влечет к моей жертве какая-то странная сила.

Часто я неожиданно входил в детскую, дрожа так сильно, что боялся, что кормилица услышит стук моего сердца. Ее звали Анной; родом она была из Монтегорго-Раузула. Она происходила из расы сильных горцев. Иногда она становилась похожей на медную Кибелу, которой не хватало венца из башен.

Она носила свой национальный костюм: красную юбку со многими прямыми и симметричными складками, черный корсаж, вышитый золотом с двумя длинными рукавами, которые она редко надевала. Голова ее на фоне белой рубашки казалась темной, но белки ее глаз и зубы были белее полотна. Глаза ее казались эмалевыми, они всегда были неподвижны; без взгляда, без мечты, без мысли. Рот у нее был широкий, сжатый, молчаливый, украшенный рядом ровных, хорошо посаженных зубов. Волосы ее такие черные, что отливали синевой, были разделены пробором на низком лбу и оканчивались двумя косами, закрученными за ушами точно бараньи рога. Она постоянно сидела с сосущим ребенком на руках в позе статуи, не веселая и не печальная.

Я входил. Обыкновенно комната бывала в полумраке. Я видел, как белели пеленки на руке этой темной и могучей женщины, которая обращала на меня пристальный взгляд неодушевленного идола, без слов, без улыбки.

Иногда я оставался, чтобы посмотреть ребенка, сосущего округленную грудь, которая в сравнении с лицом была удивительно светлой, она была испещрена синеватыми жилками. Он сосал то медленно, то сильно, иногда без аппетита, иногда с непостижимой жадностью. Я видел, как по этому нежному телу распространяется благодушие вместе со струей свежего, здорового и питательного молока. Мне казалось, что с каждым новым глотком жизненность пришельца становилась более упорной, более устойчивой, более зловредной. Я испытывал глухое недовольство, когда я замечал, что он рос, становился цветущим, что в нем не замечалось никаких признаков болезненности, кроме беловатых, легких и безвредных пятен молочницы. Я думал: «Все волнения, все страдания матери, когда она носила его в чреве своем, не отразились на нем. Или, может быть, в нем есть какой-нибудь органический, скрытый недостаток, который впоследствии мог бы развиться и убить его».

Однажды, преодолев отвращение, найдя его не спеленатым, я ощупал его, осмотрел его с головы до ног, приложился ухом к его груди, чтобы выслушать сердце. Он подгибал свои маленькие ноги, потом с силой их выбрасывал; он шевелил руками, покрытыми ямочками и складками; он совал себе в рот пальцы, заканчивавшиеся маленькими ноготками, которые выступали маленьким, светлым полукругом. Складки тела образовывали браслет на кистях рук, около ступней, вокруг колен, под мышками, под животом.

Я часто подолгу смотрел на него во время его сна, думая и передумывая все одно; мне мерещился маленький мертвец, в пеленках, убранный венками из белых хризантем, лежащий в гробу между четырьмя зажженными свечами. Он спал очень спокойно. Он лежал на спине, сжимая в кулаке свой большой палец. По временам его влажные губы делали движение, точно сосали. Если невинность этого сна трогала меня, если это бессознательное движение губ вызывало во мне жалость, я говорил самому себе, чтобы утвердить мое решение: «Он должен умереть». И я представлял себе страдания, из-за него перенесенные, недавние страдания и те, что ждали меня в будущем, всю ту любовь, которую он отнимал от моих собственных детей и агонию Джулианны, все страдания и угрозы, кроющиеся в тяжелой туче, повисшей над нашими головами. Таким образом я разжигал свое преступное желание, я снова произносил приговор над спящим. В углу, в полутьме, сидела его стража, женщина из Монтегорго, молчаливая, неподвижная как идол; белки ее глаз и белые зубы блестели не меньше ее широких, золотых браслетов.