Габриэле д'Аннунцио - Собрание сочинений в 6 томах. Том 2. Невинный. Сон весеннего утра. Сон осеннего вечера. Мертвый город. Джоконда. Новеллы

Почувствовав, что Александр дрожит в темноте, он вскакивает. Все его тело охвачено дрожью, похожей на лихорадку. Сделав несколько шагов по направлению к балкону, он садится снова. Александр пристально смотрит на него широко раскрытыми глазами.

Теперь представь мою жизнь здесь, в этом доме, жизнь с ней и с этим чудовищем. Здесь, в этом доме, полном света и полном мрака, я один с ней одной!.. Отчаянная, затаенная борьба без перерыва, без отдыха, день и ночь, каждый час и каждое мгновение, борьба тем более ожесточенная, чем теснее сосредоточивалось на моей заразе бессознательное сострадание этого бледного существа… Ничто не помогало: ни почти исступленный труд, ни усталость, почти животная, ни оцепенение, которое наводили на меня зной и пыль, ни волнение при виде все новых и новых следов в земле, которую я рыл: ничто, ничто не могло подавить ужасную лихорадку, не могло, хотя бы на несколько мгновений, прервать преступное безумие. Заметив, что она идет ко мне, я закрывал глаза, и веки на моих глазах были, как пламя над пламенем… И я думал, в то время как моя кровь оглушала мой слух, с волнением, которое мне всегда казалось последним волнением в моей жизни, я думал: «Ах, если бы, открыв глаза, я мог смотреть на нее, как смотрел прежде, если бы я мог снова видеть в ней святую сестру!» Моя воля потрясала моей бедной душой, стараясь избавить ее от зла, в неистовом ужасе и с безумным страхом человека, который вытряхивает свою одежду, куда заползла гадина. Но тщетно, вечно тщетно! Она подходила ко мне шагом, конечно, своим обычным шагом, но он казался мне другим и смущал меня, как двусмысленный язык. И чем больше беспокойства и печали она замечала во мне, тем нежнее становилась она. А когда она касалась меня своими беспечными руками, все кости дрожали и холодели во мне, сердце у меня останавливалось, мой лоб обливался потом, а корни моих волос становились чувствительными, словно от страха смерти. Ах, бесконечно хуже смерти было для меня предположение, что она могла отгадать истину, эту чудовищную истину! (Молчание.) А ночь! Ночь! Если свет был страшен для меня, то темнота была еще страшнее: эта полная теплых вздохов темнота, темнота, доводящая до бреда, до безумия… Она спала в соседней комнате. Каждый вечер, на пороге, при расставании, она подставляла мне свои щеки для поцелуев, иногда она говорила со мной из своей постели, через стену… Прислушиваясь, в часы своей мучительной бессонницы, я слышал мерное дыхание спящей. Как тут уснуть! Казалось, мои веки ранили мои глаза, ресницы были каким-то жалом в ране… Тяжелые часы уходили один за другим, приходила заря, а с зарей невыносимая усталость сменялась невыносимой дремотой, и в этой дремоте сны… сны… Ах, гнусные сны, от которых душе моей не было защиты! Лучше бодрствовать, лучше мучиться на своей подушке, как на терниях, — лучше умирать от изнеможения… Ты понимаешь? Понимаешь? Когда, наконец, сон вдруг преодолевает муку, словно давлением какого-то гнета, когда бедное тело наливается свинцом, когда все существо жаждет смерти, обморока — ты понимаешь? — эта отчаянная борьба против принуждения природы, из страха во сне сделаться невольной добычей отвратительного чудовища… Я просыпаюсь, потрясенный, как если бы преступление было уже совершено, с телом, совершенно сдавленным ужасом, не зная, снилось ли мне, или я еще не успел остыть от жара преступления, просыпаюсь еще более надломленный, еще более несчастный, с отвращением к свету — я, кто так боится темноты! — инстинктивно опуская голову и глаза, как преступник…

Александр (задыхающимся, неузнаваемым голосом). Молчи! Молчи!

Он встает, в судорогах, не в силах совладать со своим мучением, уходит на балкон, вздыхает, поднимает лицо к звездному небу.

Леонард.Ах, я заставил тебя задыхаться… Любуйся, любуйся звездным небом. Дыши — тебе это можно…

Александр (подойдя к нему, касаясь его головы своей дрожащей рукой, тихим голосом). Теперь молчи! Молчи! Больше ни слова.

Шатаясь, он делает несколько шагов в темноте, подходит к двери, открыв ее, смотрит в пустоту, закрывает дверь, затем подходит к Леонарду, который сидит, согнувшись, закрыв лицо руками, и трогает его за голову. Он вторично возвращается на балкон. Леонард встает и приближается к нему. Они оба, друг возле друга, молча всматриваются в усеянную пылающими кострами равнину, погруженную в необыкновенно тихий и ясный вечер.

Комната первого действия. Большая терраса открыта, вверху, в промежутке между колоннами, виднеется ночное небо, мерцающее звездами. На одном из уставленных драгоценностями столов горит свеча. Глубокое молчание.

Анна сидит у лестницы. Дыхание ночи набегает на ее бледное лицо, поднятое к звездам, которых она не может видеть. Когда она говорит, в ее голосе слышно особенное неуловимое одушевление, похожее на возбужденность легкого опьянения. Кормилица стоит перед ней на коленях, она печальна и подавлена.

Анна (протягивая руки в темноту). Время от времени набегает какое-то дуновение… Поднимается легкий ветер, не правда ли, няня? Ты не чувствуешь запаха мирт?

Кормилица.Поднимается ветер с земли.

Анна.Земля дышит. Только что, когда я подошла с Бианкой-Марией к источнику, не чувствовалось ни малейшего дыхания: ни малейшего! Была полная, неизменная тишина. Мы не произнесли ни слова, чтобы не нарушить ее, один только источник то плакал, то смеялся… Няня, ты никогда не прислушивалась к голосу этого источника?

Кормилица.Вода говорит всегда одно и тоже.

Анна.Нет, нет. Я и Бианка-Мария, мы не произнесли ни слова: и вода рассказала нам бесконечное множество вещей, которые проникали в мою душу, как убеждение… как убеждение. Она научила меня делать то, что необходимо, няня: эта добрая, чистая вода, текущая из глубины, из глубины…

Кормилица (беспокойно). Что ты хочешь делать?

Анна.Я хочу уйти отсюда, уйти очень далеко…

Кормилица.Ты хочешь уйти отсюда! Куда?

Анна (отрывисто). Ты узнаешь, ты узнаешь… Не волнуйся, успокойся, бедная няня. Я пойду этой дорогой без тебя. Мне больше не нужно будет опираться на тебя, бедная няня. Мои глаза увидят свет… Что ты недавно говорила о моих глазах? «К чему Творец создал бы их столь прекрасными, если бы Он не пожелал снова зажечь в них свет?..» Видишь, няня? Я помню твои слова, теперь я сама знаю, что мои глаза прекрасны.

Кормилица.Как ты говоришь сегодня! Что-то кроется в глубине твоих слов… Но ведь я — бедная старушка.

Анна (охваченная внезапным волнением, кладя руки на плечи кормилицы). Ты — моя бедная и дорогая старушка, ты — моя первая и последняя нежность, няня. В крови моего сердца я всегда чувствовала несколько капель твоего молока, няня. Ах, твоя грудь высохла, но твоя доброта росла с каждым днем. Ты водила меня за руку, когда мои маленькие ноги еще не могли направлять свои шаги, теперь, с той же преданностью и терпением, ты водишь меня в ужасном сумраке. Ты — святая, няня. У меня есть рай для тебя: в моей душе…