Жорис-Карл Гюисманс - В пути

— Мы вручаем в ваши руки, госпожа моя, эту новую невесту Божию, поддержите ее в святом решении, которое торжественно засвидетельствовала она, испрашивая позволения обречь себя в жертву Всевышнему и посвятить жизнь свою славе Господа нашего Иисуса Христа. Руководите ею на пути божественных велений, наставляйте в исполнении советов святого Евангелия и в соблюдении монашеского чина. Готовьте ее к вечному единению, к которому призывает ее небесный Супруг, и в благополучном приращении стада, вверенного заботам вашим, почерпните новый источник ваших материнских попечений. И мир Господень да пребудет с вами!

Этим кончился обряд. Одна за другой исчезали за стеной монахини и молодая девушка последовала за ними, точно жалкая собака, которая поодаль плетется за новым хозяином, понурив голову.

Захлопнулись створчатые двери.

В оцепенении стоял Дюрталь, глядя на белого епископа, на спины духовенства, которое поднималось в церковь, чтобы служить вечерню. А за ними брели с плачем мать и сестра послушницы, закрывая носовыми платками лицо.

— Ну, что? — спросил, взяв его под руку, аббат.

— Сцена эта, бесспорно, — самый захватывающий вызов смерти, и удивительна эта девушка, которая зарывается заживо в самую страшную могилу, в могилу, где страждет еще тело!

Я вспоминаю, как сами вы рассказывали мне о тисках монастырского устава. И дрожу при мысли о непрерывной молитве Поклонения, о зимних ночах, когда такого ребенка будят от сладости первого сна и ввергают в сумрак церкви, чтобы одиноко молиться там коленопреклоненной на плитах пола в мраке ледяных часов, не поддаваясь слабости и страху.

Что происходит в беседе с Неведомым, что совершается в этом «наедине» со тьмой? Достигает ли она самоотчуждения, уносится ли от земли и на пороге Вечности ожидает ли непостижимого Супруга, или же, бессильная, сгорает в самозабвении, пребывает, душой пригвожденная к земле?

Ясно чудится, как со строгим лицом и сжатыми руками взывает она к себе, углубляется в свою душу, напрягается в порыве. И воображаешь себе также ее больной, выбившейся из сил, стремящейся возжечь душу в изнемогающем пыле. Но кто знает, всякую ли ночь успевает она в том?

Бедные лампады, масло которых истощилось, лампады с умирающим пламенем, трепещущим в сумраках храма! Что творит с ними Господь?

Не забывайте, наконец, семью, которая присутствовала на пострижении, и, восторгаясь ребенком, я жалею, однако, мать. Подумайте, если бы дочь умерла, то перед смертью она все же обняла бы мать, быть может, говорила бы с ней. Допустим, что она не узнала бы ее, но, по крайней мере, тогда это не зависело бы от ее воли. А здесь перед матерью умирает не тело дочери, но самая душа. Дитя намеренно отрицает свою мать — какой позорный конец дочерней любви! Согласитесь, что по отношению к матери это все-таки жестоко!

— Да, но, даже оставляя в стороне божественное призвание, признаем, что эта своего рода неблагодарность, доставшаяся ценой — одному Богу известно — какой борьбы, есть лишь более справедливое распределение человеческой любви. Подумайте, что эта избранница делается козлом отпущения содеянных грехов. Подобно скорбной Данаиде, она в бездонную бочку богохулений и пороков повергнет неистощимую милостыню своих самоистязаний и молитв, своих бдений и постов! Ах! Если б знали вы, что значит искупать грехи мира! Слушайте, я вспоминаю, как мне сказала раз игуменья бенедиктинок улицы Турнефор: Бог ниспосылает нам испытания телесные, ибо не довольно святы наши слезы, не достаточно очистились наши души. У нас есть болезни долгие и неизлечимые, болезни, которые отказываются понимать врачи. Так искупаем мы грехи других.

Но, обсуждая совершившийся сейчас обряд, скажу вам, что вы неправы в вашем чрезмерном соболезновании, и что нельзя его сравнивать с обычным зрелищем погребения. Виденная вами послушница не произнесла еще иноческих обетов. Если захочет, она может уйти из монастыря, вернуться домой. Для матери она сейчас не мертвая дочь, но дитя, пребывающее на чужбине, как бы отданное в училище!

— Говорите, что угодно, но сколько трагического в этой закрывшейся за ней двери!

— У бенедиктинок улицы Турнфор постриг совершается внутри монастыря и без участия семьи. Чувства матери пощажены, но церемония становится в таком смягчении обыкновенным ничтожным обрядом, стыдливой формулой, творимой в укромном убежище Веры.

— А сестры тоже принадлежат там к числу бенедиктинок Непрерывного Поклонения?

— Да. Знаете вы их монастырь?

В ответ на отрицательный знак Дюрталя аббат продолжал:

— Он древнее, но не менее любопытен, чем община улицы Месье. Церковь у них безобразна, наполнена гипсовыми статуэтками, тафтяными цветами, виноградными гроздьями, золотыми бумажными колосьями. Но замечательно древнее здание монастыря. Оно носит оттенок институтской столовой и вместе с тем богадельни. Дышет старостью и в то же время детством…

— Мне знаком такой род монастырей, — отвечал Дюрталь. — Я некогда бывал в одном из них, навещая свою старую тетку в Версале. Он неотступно пробуждал во мне мысль об убежище Воке, предающемся святошеству. Отзывался табльдотом и вместе с тем провинциальной ризницей.

— Именно так, — и аббат продолжал, улыбаясь: — Я несколько раз видался с игуменьей в улице Турнфор. Ее скорее угадываешь, чем созерцаешь. Посетителей отделяет деревянная решетка, закрытая раздвижной завесой.

«Я словно вижу ее», — подумал Дюрталь, вспоминая одеяние бенедиктинок; и пред ним пронеслось на миг маленькое лицо в пелене тусклого дня, а ниже на груди рясы блеск золотой Святой Дарохранительницы, украшенной белою эмалью.

И, засмеявшись, он объяснил аббату:

— Мне смешно, когда вспомнишь, какой способ я нашел проникать в мысли моей тетки монахини, которую я навещал по делам и которую, подобно вашей игуменье, от меня отделяла всегда решетка.

— А! Расскажите.

— Я не мог хорошо из-за решетчатой преграды наблюдать ее лица, окутанного вуалем, тем более судить по оттенкам голоса в ее ответах, всегда ровных и спокойных, и решил, наконец, положиться на ее очки, большие, круглые в оправе из воловьей кожи, какие носят почти все монахини. Так вот, на них роняла отблески замороженная пылкость женщины. Вдруг огонек зажигался в уголке стекла. Я понимал тогда, что воспламенился ее взор, опровергая бесстрастный голос и намеренно спокойный тон.

Аббат рассмеялся в свою очередь.

— Знаете вы настоятельницу бенедиктинок улицы Месье? — спросил Дюрталь.

— Я беседовал с ней раза два. Приемная отличается там аскетизмом. В ней нет провинциального и буржуазного оттенка улицы Турнефор. В глубине мрачный покой во всю ширину перерезан глухой железною решеткою. За ней возвышаются еще два деревянных столба, к которым прикреплен черный занавес. Царит полная тьма, и словно призрак предстает чуть освещенная игуменья…