Жорис-Карл Гюисманс - В пути

Помолившись, лег спать. И вдруг возобновилось нападение под новою личиной, и сперва он его не разгадал.

«Несомненно, я причащусь завтра, но… но… подготовился ли я к таинству, как следует? Днем мне надлежало умилиться, возблагодарить Создателя за отпущение грехов, а я истратил время на глупости!

Почему я сейчас утаил это от отца Максима? Как было не вспомнить? По правде сказать, я достоин новой исповеди. Ах, и еще этот священник, который причастит меня, этот священник!»

Страх, внушаемый ему этим человеком, неожиданно возрос, дошел до такой степени, что Дюрталь, изумившись, наконец подумал: «Это он — опять играет мною враг! — И овладел собою: — Я твердо решил, и все это не помешает мне вкусить завтра Небесных Даров. Да, но не ужасно разве отбиваться от нападений неустанно преследующего духа зла и блуждать впотьмах, не имея никаких указаний. Небо как будто не хочет вмешиваться в борьбу.

Ах, Господи! Если б увериться, что угодно Тебе мое причастие! Даруй мне знамение, подтверди, что я могу слиться завтра с Тобой без угрызений совести. Сотвори невозможное, чтобы не священник причастил меня, но монах… — И запнулся, сам испугавшись своей дерзости, недоумевая, как посмел он молить особого знамения, и мысленно воскликнул: — Это тупоумие! Во-первых, никто не вправе испрашивать у Бога подобных милостей, и потом, что я получу, если не исполнится мое моление? Отягощу свои опасения, сделаю из отказа невольный вывод, что мое причастие не стоит ровно ничего!

И он умолял Господа забыть безрассудное желание, укорял себя, что высказал его, убеждал самого себя не придавать ему никакого значения и, одурманенный страхами пережитого дня, наконец заснул в молитве.

Выйдя из кельи, Дюрталь повторил: «Я причащаюсь сегодня утром». И ничуть не волновали его слова, которые должны бы, казалось, пронизать его, повергнуть в трепет. Оцепенелый, он был равнодушен ко всему, в глубине души ощущал холод и усталость. И, однако, тревожный вопрос задел его, пока он шел в церковь.

— Я не знаю, когда собственно следует встать со скамьи и преклонить колена пред священником. Мне известно, что миряне причащаются после священнослужителя. Да, но когда именно должен я подняться? Вот еще новое неудобство: одному подойти к таинственной Трапезе. При других условиях я спокойно следовал бы за другими, не подвергаясь опасности сделать какую-нибудь неловкость.

Проникнув в храм, осмотрелся, ища Брюно, который, сев подле, мог бы с него снять эту заботу. Но посвященного нигде не оказалось.

Расстроенный, уселся Дюрталь, думал о знамении, о котором молил накануне, силился подавить и не мог отогнать это воспоминание. Хотел сосредоточиться, обуздать себя, молил небо простить беспорядочные мысли, когда появился Брюно и опустился на колени перед статуей Богородицы.

Почти в ту же минуту брат, с бородой в виде водоросли, посаженной на подбородке грушеподобного лица, принес к алтарю Святого Иосифа небольшой садовый стол, на котором уставил чашу и два сосуда и положил салфетку.

Дюрталь напряг волю перед приготовлениями, напомнившими ему о близости таинства, и стремительным усилием рассеял свои страхи, отбросил тревоги. В самозабвении, пламенно воззвал он к заступничеству Богоматери, прося хоть на час даровать ему мир и возможность усердно помолиться.

Кончив молитву и подняв взор, встрепенулся и удивленно посмотрел на священника, направлявшегося в предшествии послушника служить обедню.

Вместо знакомого викария выступал кто-то другой — моложе, с величественною осанкой, очень высокий, лысый, с бледными бритыми щеками.

Наблюдая, как торжественно, потупив глаза, шествовал он к алтарю, Дюрталь вдруг заметил, что его пальцы осветило фиолетовое пламя.

На нем епископский перстень, он — епископ, соображал Дюрталь и наклонился, чтобы под стихарем и наплечником разобрать цвет рясы. Нет, белая, значит — монах, заключил он, недоумевая.

И бессознательно повернувшись к статуе Приснодевы, торопливым взглядом подозвал посвященного. Тот сел возле него.

— Кто это?

— Дом Ансельм, монастырский игумен.

— Который болел?

— Да. Он причастит нас!

Дюрталь упал на колени, задыхаясь и дрожа от волнения: он не мечтал об этом! Небо ответило знамением на его мольбу!

Ему надлежало бы повергнуться пред Господом, припасть к стопам Его, излиться в гимне благодарности. Он понимал это и этого хотел. Но вместо того, сам не зная почему, доискивался естественных причин, чтобы оправдать замену священника монахом.

«Без сомнения, — думал он, — объяснить это можно очень просто, прежде чем истолковывать в смысле чуда… После я постараюсь добросовестно осветить событие. — Но он тотчас же вознегодовал на коварство подкравшихся внушений. — Что мне за дело до причин перемены? Конечно, она не беспричинна. Но причина — лишь нечто второстепенное, производное, простой придаток. Важна сверхъестественная воля, породившая ее. Разве не дарована тебе милость, даже большая, чем просил ты? Не простой монах, а сам игумен траппистов причастит тебя! — И он воскликнул: — О! верить, верить, подобно этим смиренным послушникам, свергнуть иго души, колеблемой вечными сомнениями, владеть верой детской, верой непреложной, верой неискоренимой! Ах! внедри, воспламени ее во мне, Отче!»

И зажегся в порыве самозабвенного восторга. Все исчезло вокруг, и в экстазе он лепетал Христу: «Господи, не покидай меня! Милосердием умерь правосудие Твое! Сотвори неправду и спаси меня, приюти алчущего причастия, нищего духом!»

Брюно коснулся его плеча и взглядом пригласил следовать. Подойдя к алтарю, они сперва отдали земной поклон и, приняв благословение священника, преклонили колена, друг подле друга, на ступени. Не было ни перил, ни пелены; послушник протянул им салфетку.

Игумен обители причастил их.

Они вернулись на места. Дюрталь впал в полнейшее оцепенение, как бы замер. Коленопреклоненный, простерся он подле своей скамьи, не в силах распознать, что творилось в глубине души, неспособный оправиться, овладеть собой.

И вдруг почувствовал, что задыхается, что ему не хватает воздуха.

Обедня кончилась. Он поспешил в свою любимую аллею. Там хотел исследовать себя и — встретил пустоту.

Бесконечная печаль, безмерная тоска охватили его перед крестообразным прудом, в воду которого погружалось распятие.

Его сковал столбняк души, покинуло сознание. Опомнившись, он удивился, что чужд неизведанных приливов радости. Не мог отделаться от досадного воспоминания о материальной оболочке, в которой принималось Божество.

«Ах! Это слишком телесно! Достаточно было бы эфира, пламени, аромата, дуновения!»

И пытался разгадать искус, который возложил на него Спаситель.