Жорис-Карл Гюисманс - В пути

Опрокинулись все его предположения. На него повлияла исповедь, но не причастие. Возле духовника он явственно почуял присутствие Христово. Все его существо пронизалось божественными излияниями, напротив, Евхаристия не освободила его от гнета и муки.

Казалось, что действие обоих таинств переместилось. Они повлияли на него наоборот. Христос открылся душе прежде, а не после.

«Ничего нет удивительного, — размышлял он, — первейшей моей необходимостью было бесповоротно увериться в прощении. В наитии покаяния Иисус особой милостью своей освятил мою веру. Чего мне больше?

Разве смею я притязать на щедроты, которыми награждает Он своих святых!

Я слишком требователен. Я хочу, чтобы Он снисходил ко мне, как к брату Симеону или к брату Анаклету! Нет, это слишком!

Я и так удостоен Им не по заслугам. И, наконец, это знамение сегодня утром! Но как объяснить это неожиданное охлаждение после стольких милостей?»

Направляясь в аббатство, чтобы съесть кусок сыра с хлебом, он думал: «Я вечно умствую, и в этом мой грех перед Господом. О, если бы верить беззаветно, как монахи! Если б замолкли внутренние голоса, если б Господь даровал благость покоя!»

Брюно никогда не выходил к утренней закуске, накрывавшейся в трапезной, и Дюрталь очутился по обыкновению один. Не успел он отрезать себе ломоть хлеба, как показался отец гостинник.

Монах нес каменное точило и ножи. Уыбнулся Дюрталю и пояснил:

— Монастырские ножи притупились, как видите, иду точить. — И сложил их на столе в небольшой комнате, возле трапезной.

— Довольны вы? — спросил он, возвратившись.

— Конечно. Но что случилось? Почему меня приобщил сегодня утром игумен Траппы, а не викарий, с которым я обедал?

— Ах, я дивлюсь не меньше вашего, — воскликнул монах. — Сегодня утром отец игумен, по пробуждении, вдруг объявил, что хочет непременно служить обедню. Поднялся, наперекор возражениям приора, который, как врач, запретил ему вставать с постели. Все мы положительно недоумеваем. Его известили тогда, что у нас богомолец, который сегодня будет причащаться. «Отлично, — ответил он, — я причащу его». Брюно, который любит принимать причащение из рук Дом Ансельма, воспользовался этим, чтобы в свою очередь приблизиться к Святым Тайнам.

Таким решением остался доволен и викарий, — продолжал монах, улыбаясь. — Сегодня на рассвете он выехал из пустыни и успеет пропеть свою обедню в приходе, где его ждут… Кстати, он поручил мне извиниться пред вами, что не мог лично передать вам своего прощального привета.

Дюрталь поклонился, подумав: «Сомнений нет. Господь посылает недвусмысленный ответ».

— Как ваш желудок?

— Превосходно, отец мой; я поражаюсь: никогда он не был в таком хорошем состоянии, как здесь. Не тревожат и невралгии, которых я очень боялся.

— Это доказывает, что Небо хранит вас.

— Да, это правда. Мне давно хотелось вас спросить о монастырских службах. Они не совпадают с текстом требника?

— Они отличаются от обычных, совершаемых по римскому ритуалу. Кроме поучений, вечерня почти одинакова, но вас, очевидно, сбивает вечерня Пресвятой Девы, которая часто предшествует у нас обычной. В общем, за каждой из наших служб, мы возглашаем, по меньшей мере, хотя бы один псалом и почти всегда краткие песнопения. За исключением повечерия, — улыбнулся отец Этьен, — когда вы особенно внимательны. Вы, вероятно, заметили, что мы выпускаем один из немногих кратких гимнов, исполняемых в приходских церквах «In manus tuas, Domine» [63] В руки Твои, Господи — лат. .

A в настоящее время мы поем еще особое прославление святых. Чтим память блаженных нашего ордена, славословий которым нет в наших книгах, — в точности блюдем богослужебный, иноческий чин, установленный святым Бенедиктом.

Кончив завтрак, Дюрталь встал, опасаясь обременить отца своими расспросами.

Невольно запало в его мозг одно слово монаха, упомянувшего, что на приоре лежат обязанности врача. И уходя, осведомился об этом у отца Этьена.

— Нет, преподобный отец Максим не лекарь, но большой знаток трав, у него есть аптечка, в общем, достаточная для врачевания не слишком тяжких болезней.

— А в случае последних?

— Можно вызвать врача из ближнего города, но такими опасными недугами у нас обычно не хворают. Или же они знаменуют начало конца, и тогда бесполезен врач…

— Значит, приор печется у вас о теле и душе? Инок ответил кивком.

Дюрталь вышел на воздух, надеясь долгой прогулкой рассеять давивший его гнет.

Выбрал незнакомую дорогу, приведшую его к лужайке, где возвышались остатки древнего монастыря — части стен, обломки колонн, капители романского стиля. Развалины были, к сожалению, в ужасном виде, поросли мхом, осыпались, расщелялись, побурели, и камень их походил на пемзу.

Дюрталь углубился далее в длинную аллею, спускавшуюся к пруду, размерами в пять-шесть раз большему знакомого ему крестового прудика.

Древние дубы окаймляли покатую аллею, посреди которой, возле деревянной скамьи, высилась литая статуя Богородицы.

Она заставила его вздрогнуть. Вот еще одно преступление церкви! Наравне со всеми другими статуями овеянного Божьим дыханием храма, поставили эту, приобретенную в церковных лавках Парижа или Лиона!..

Он устроился внизу, подле пруда, поросшего тростником, над которым склонялись ивовые ветви. Любовался красками деревьев, блестящей зеленью листвы, стволами, то лимонно-желтыми, то алыми, как кровь; наблюдал, как вода покрывалась рябью под дуновением ветра. Стрижи проносились, вспенивая ее концами крыльев, роняли брызги, падавшие подобно каплям ртути, взлетали, вились, испуская крик: уи, уи, уи! Стрекозы вспыхивали в воздухе, пронизывая его синеющими огоньками.

— Мирный уголок! — думал Дюрталь. — Жаль, что я не отдыхал здесь раньше. — Сев на ложе мха, созерцал глухую, не угасающую жизнь вод. Иногда поверхность разрывал карп сверкающим прыжком, и рассыпались всплески. Большие головастики сновали по воде, пуская мелкие круги, сталкивались, останавливались и отплывали вспять, вычерчивая новые кольца.

Возле Дюрталя зеленые кузнечики, с брюшками цвета киновари, скакали по траве; по дубам, как бы на приступ, карабкались полчища причудливых насекомых, спинки которых украшены диавольской головкой, расписанной суриком на черном фоне.

По временам он всматривался вверх в безмолвное, опрокинутое море небес, море голубое, разубранное кудрями облаков, которые, подобно волнам, набегали друг на друга. И отраженно ниспадал в воду небесный свод, рассыпая по ее темному стеклу свои белеющие завитки.

Дюрталь курил и успокаивался. Таяла скорбь, сжимавшая его с зари, и душа начинала радоваться, омывшись в купели Святых Тайн, освежившись воздухом обители. Он был и счастлив и встревожен. Счастлив, так как беседа с отцом гостинником уничтожила всякие сомнения в сверхъестественности внезапной замены священника монахом. Счастлив в сознании, что, невзирая на все беспутство своей жизни, он не отвергнут Христом, который в причастии даровал ему доброе знамение, явил осязаемый залог скреплявший возвещенное помилование. Встревожен внутренним голосом, который укорял его в бесплодии, вещал, что надлежит оправдать благодеяния, преодолеть самого себя, отринуть прежнее, совершить коренной переворот.