Жорис-Карл Гюисманс - В пути

Дюрталя прервал отец Этьен, объявивший, что Брюно уехал за покупками в Сен-Ландри и вернется не раньше восьми вечера. Посоветовал поторопиться с обедом, иначе все кушанья простынут.

— А как здоровье отца игумена?

— Сносно. Он еще не выходит, но надеется послезавтра встать и быть хотя бы за некоторыми службами.

Монах поклонился и исчез.

Сев за стол, Дюрталь поел бобового супа, проглотил яйцо всмятку, отведал остывшего горохового пюре; затем, выйдя во двор, зашел мимоходом в церковь и опустился на колени перед алтарем Богородицы. Дух богохуления внезапно овладел им…

Проклинал свое безумство, боролся, отшатывался в страхе, но соблазн креп, яростно душил его. И чтобы молчать, он до крови стискивал зубами свои губы.

Жутко ощущать, как наперекор усилиям разума нарастает в душе темное хотенье. Тщетно напрягая волю и чувствуя, что уступит, что против собственной воли разразится нечестивою хулой, он, наконец, бежал.

Но за порогом церкви утих бред богохулений. Удивленный странной яростью наваждения побрел он вдоль пруда.

И понемногу в него закрадывалось неизъяснимое предчувствие надвигавшейся беды.

Подобно зверю, почуявшему скрытого врага, осторожно заглянул он внутрь себя, и заметил, наконец, черную точку на горизонте своей души. И вдруг, не дав ему даже времени опомниться, оглядеться перед опасностью, точка разрослась, покрыла его мраком. Угас день внутри его Я.

К нему подступила тоска — обычный предвестник бури, и в боязливом молчании его существа упадали доводы, подобно каплям дождя.

— По заслугам мне эти мучительные последствия причастия! Разве не обесценил я таинство Евхаристии всем своим предшествующим поведением? Несомненно. Вместо смирения и самообуздания после полудня я впал в возмущение и гнев. Вечером накануне презренно осудил духовное лицо, вся вина которого лишь в его суетном пристрастии к плоским шуткам. И даже не подумал исповедаться в этих грехах, в моей несправедливости! А после причащения? Мне надлежало замкнуться наедине с Божественным Гостем. А я покинул Его, забыл о Нем, бежал от самого себя, гулял в лесах, не присутствовал даже на богослужении!

Нет, вздор, — пытался он убедить себя в нелепости упреков! — Я причастился, в точности исполняя предписание духовника. Прогулки я не просил и не хотел. Брюно вместе с игуменом решили, что она мне полезна. Не в чем мне упрекнуть себя, я невиновен.

— Но сознайся, что лучше было бы, если б ты посвятил день молитве в церкви?

Да, но если так, то нужно ни на шаг не отходить от церкви, не двигаться, не есть, не спать. На все ведь должно же быть время!

Конечно, так. Но душа, более набожная, отвернулась бы от прельщавшей прогулки. Почему не отказался ты во имя самоумерщвления, не исполнился духом покаяния?

Правда, но… — И его не оставляли угрызения. — Одно несомненно, что я мог бы после полудня дать более благочестивое употребление своему времени. — Естественно напрашивалась мысль о грехе, и он не преминул ей поддаться.

Целый час прошел в самобичевании. Покрытый холодным потом, измышлял он воображаемые вины, без меры увлекся в придумывании терзаний, пока, наконец, не опамятовался, не понял, что заплутался.

Вспомнил случай с четками и устыдился, что опять позволил овладеть собою демону. Вздохнул свободнее, и к нему уже начало возвращаться равновесие, но враг возобновил новый, грозный приступ.

Теперь доводы не западали к нему в душу капля за каплей, но хлынули потоками яростного ливня. Разразилась гроза, по сравнению с которой прежние струйки угрызений были лишь предвестниками. Враг метал свои громы, разил его в самое сердце, в смятении первого мига, под грохоты бури.

Но его вера, обретенная им неведомо откуда и как, не пошатнулась, заливаемая хлябями сомнений. «Что из того, если непроницаема священная тайна Евхаристии? Сделавшись постижимой, она утратила бы свою божественность. Или как говорит Таулер, „Недостоин был бы поклонения Бог, которому поклоняются, если бы мы могли постичь Его“. И „Подражание“ в конце четвертой книги недвусмысленно свидетельствует, что если б ум человеческий без труда мог постигнуть пути Господни, то они перестали бы быть чудесными и не назывались бы неисповедимыми».

А голос продолжал: «Но разве лишь одно это загадка? Все католическое учение покоится на песке!

Пред тобою Бог, всесовершенный и всеблагий, Бог, ведающий прошлое, настоящее и будущее, который не может не знать, что Ева согрешит. Одно из двух: или Он не благ, ибо подверг ее искушению, заведомо зная, что она не в силах его снести, или не предвидел ее падения, а значит не всеведущ, не совершенен».

Дюрталь отступил перед этой, действительно, трудною дилеммой.

— Во первых, — рассуждал он, — устранимо последнее предположение. Наивно выдвигать будущее, когда речь идет о Боге. Мы судим Его нашим немощным разумом, тогда как на самом деле, для Него нет ни настоящего, ни прошедшего, ни будущего. В едином миге созерцает Он все времена в свете изначальности. Существуя в бесконечности, Он превыше пространства. В единое сливаются «прежде», «ныне», «после». Он, конечно, не сомневался в победе змия. Отпадает дилемма, у которой отсекают половину…

Понемногу к нему возвращалось самообладание. Медленно прочел символ апостольский, а жалящие мысли теснились одна за другой.

Ясность духа ничуть не страдала в этом споре и он сказал себе: «Я раздвоился — я в состоянии следить за своими доводами и одновременно вслушиваюсь в софизмы, которыми меня соблазняет мой двойник. Никогда столь явственно не обнаруживалась во мне эта двойственность».

И натиск ослабел, словно отбой забил разоблаченный враг. Но ненадолго. После краткого затишья приступ начался с новой стороны.

— Неужели веруешь ты в вечный ад? Воображаешь Бога более жестоким, чем ты сам, Бога, создавшего людей без их согласия, без просьбы их о жизни? И, претерпев муки бытия, они обречены еще беспощадным терзаниям смерти. Но разве ты не сжалился бы, видя пытку твоего злейшего врага, не просил бы о его пощаде? И если даже ты прощаешь, то может ли пребыть неумолимым Всемогущий? Сознайся, ты наделяешь его довольно странными чертами.

Дюрталь умолк. Его смущал ад, простирающийся в бесконечность. Естественный ответ, что наказание вечно в соответствии с вечною наградой, казался малоубедительным. Наоборот, из существа совершенного блага необходимо вытекает умаление кар и расширение восторгов.

Он обратился к доводам осветившей этот вопрос святой Екатерины Генуэзской. Она прекрасно объясняет, что Бог и в преисподнюю ниспосылает луч милосердия и сострадания, и что никто из осужденных не мучится по заслугам. Искупление не прекращается, правда, но может измениться, смягчиться, стать менее напряженным и суровым.