Френсис Фицджеральд - Больше чем просто дом (сборник)

Он жил в одной квартире с незамужней сестрой, и та год за годом сидела, седея, с каплями брома в одной руке и телефонной трубкой в другой, принимая неистовые телефонные звонки от разных женщин. Ибо Джордж Ромберт по меньшей мере раз в год влипал в историю. Его именем пестрели колонки скандальной светской хроники. Как ни странно, большинство интрижек у него случалось с дебютантками, что приводило в праведную ярость бдительных матерей. Видимо, поскольку он умел с самым серьезным видом болтать самую возмутительную чепуху и был весьма заманчивой партией в финансовом смысле, многие решались на такое рискованное предприятие.

Несмотря на то что, сколько я себя помнил, мы жили на Востоке, всегда само собой разумелось, что дом — это некий преуспевающий город на Западе, за почву которого до сих пор держались корни нашего семейного древа. Двадцати лет от роду я впервые приехал в этот город, где и состоялась моя единственная встреча с дядей Джорджем.

Я обедал в доме у своей тетушки, очень храброй, добросердечной старушки, которая, как мне показалось, не без гордости упомянула, что внешне я похож на Джорджа. Мне были предъявлены его фотографии с младенчества и по сю пору в разных ракурсах: «Джордж в Андовере на заседании ИМКА» — кожа да кости, «Джордж в Уильямсе, в центре „Иллюстрированного литературного журнала“», «Джордж в качестве предводителя своего братства». Затем тетушка вручила мне альбом, в котором перечислялись все дядины достижения и хранились все рецензии на его книги.

— Его все это совершенно не заботит, — пояснила она.

Я восхищался, засыпал тетю вопросами и помню, как, покидая ее квартиру, чтобы разыскать дядю Джорджа в клубе «Ирокез», думал о том, что, в сравнении с угнетающим мнением моих родителей и восторженным суждением тетушки, мое собственное представление о дяде Джордже было весьма запутанным, если не сказать больше.

В «Ирокезе» меня направили прямиком в гриль-бар, и, стоя в дверях, я тотчас заприметил в толпе одного человека, — без сомнения, это был он. Опишу, как он выглядел тогда: высокий, роскошная, черная с проседью шевелюра, бледная тонкая кожа, поразительно молодая для человека его образа жизни. Поникшие зеленые глаза и насмешливые губы довершали дядюшкин, так сказать, физический портрет. Пьян он был прилично — еще бы, просидеть в клубе с полудня и до обеда, — но при этом великолепно владел собой. Некоторое притупление сноровки проявлялось разве что в очень осторожной походке и в голосе, который неожиданно срывался, превращаясь в сиплый шепот. Он вещал, обращаясь к собранию мужчин, находившихся на разных стадиях подпития, которые завороженно следили за его картинными, магнетическими жестами. Впрочем, сразу же оговорюсь, что впечатление зависело не только от воздействия его яркой личности, но и от ряда великолепно отработанных трюков, игры его ума: жестикуляции, особых модуляций голоса, внезапности и колкости его острот.

Я пристально наблюдал за дядей, пока мальчишка-коридорный шепотом докладывал ему обо мне. Он медленно и с достоинством приблизился, степенно пожал мне руку и проследовал со мной за столик. С час мы беседовали о семейных делах, о здоровье, о смертях и рождениях. Я глаз от него не мог отвести. Кровавые прожилки вокруг его зеленых радужек напомнили мне причудливое сочетание разноцветных потеков в детской коробке с красками. Не прошло и десяти минут, как разговор ему явно наскучил, я смешался, начал что-то уныло мямлить, а он внезапно повел рукой, словно смахивая невидимую завесу, и принялся меня расспрашивать.

— А что твой чертов папаша по-прежнему стоит за меня горой против язычка твоей матушки?

Я уставился на него, но, как ни странно, без тени возмущения.

— Видишь ли, — продолжил дядя, — это единственное, что он сделал для меня за всю свою жизнь. Он ужасный ханжа. Можно сбеситься, живя с ним под одной крышей.

— Отец очень хорошо к вам относится, сэр, — произнес я довольно сухо.

— Перестань, — отмахнулся он с улыбкой. — Будь честен, как все в твоей семье, и не вздумай мне лгать. Я прекрасно знаю, что в твоем понимании я совершенно темная личность. Не так ли?

— Ну… У вас ведь… двадцать лет истории.

— Двадцать лет в аду… — сказал дядя Джордж. — Скорее, три года истории и пятнадцать лет ее послесловий.

— А как же ваши книги и все остальное?

— Только послесловие, и ничего кроме. Моя жизнь остановилась, когда мне был двадцать один год, октябрьской ночью, в шестнадцать минут одиннадцатого. Хочешь узнать как? Сперва я покажу тебе жертвенного тельца, а уж потом провожу наверх, и ты узришь алтарь.

— Я… вы… ну, если вам… — Упирался я недолго, поскольку сгорал от любопытства.

— О, не беспокойся. Я неоднократно излагал эту историю и в книгах, и в жизни, во время обильных возлияний. Последнюю чувствительность я утратил еще с дымом без огня. А сейчас ты говоришь с уже почти обуглившимся тельцом.

Итак, вот какую историю он мне поведал.

— Все началось на втором курсе — вернее, на рождественских каникулах на втором курсе. До этого она принадлежала к более юному кругу — компашке, как принято теперь говорить у вас, у молодежи. — Он помедлил и мысленно стиснул пальцы, пытаясь осязать ускользающие образы, точнее выразиться. — Ее танец, ее красота и, наверное, больше всего — ее поразительно беспринципная личность. Я никогда с такой не сталкивался. Заинтересовавшись каким-нибудь парнем, она никогда не выискивала сведений о нем, не расспрашивала других девушек, не прощупывала почву, не рассылала намеков, которые могли бы достичь его ушей. Она немедленно шла в атаку, используя весь арсенал своих умений и талантов. Метод у нее был один-единственный: она сразу и бесповоротно давала тебе понять, что она — особа женского пола. — Он вдруг посмотрел на меня и спросил: — Этого довольно? Или тебе нужно описание ее глаз и волос и что именно она сказала?

— Не нужно. Давайте дальше.

— Ну так вот. В колледж я вернулся убежденным идеалистом, я выстроил целую психологическую систему, в которой мои дни и ночи заполняли брюнетки с низкими грудными голосами и безграничной изобретательностью. Конечно, мы вели безумную переписку — слали глупейшие письма и глупейшие телеграммы, пробалтываясь всем знакомым о своей испепеляющей страсти и… ну, ты ведь и сам учился в колледже. Все это банально, я знаю. В том-то и странность. Я все время идеализировал ее, идеализировал до последнего. Я всегда знал, что она чуть ли не самая вздорная девчонка из всех, с кем я когда-либо был знаком. Она была самовлюбленной, тщеславной и несдержанной — да я и сам был таким и потому вдвойне осознавал ее недостатки. И все же мне никогда не хотелось ее изменить. Каждый ее порок был пронизан страстной энергией, которая била через край. Ее эгоизм заставлял ее играть жестче, ее несдержанность внушала мне благоговейный трепет, а тщеславие перемежалось такими лакомыми минутами раскаяния и самобичевания, что оно почти — почти умиляло. Это ли не глупость? Она имела на меня сильнейшее влияние. Она пробудила во мне желание что-то для нее совершить, как-то проявить свои чувства. Каждый мой успех в колледже превращался мною в своеобразный рыцарский трофей, добытый для нее.