Френсис Фицджеральд - Больше чем просто дом (сборник)

На Шестидесятой улице толпилось с десяток репортеров, но погруженная в свои мысли Олив, подъехав к дому, не разбирала их вопросов; ей отчаянно хотелось одного — пойти и утешить некоего человека, но она не имела права к нему приближаться, а потому в качестве замены разыскала своего дядю Гарольда. Вошла она через анфиладу шатров, стоимостью в пять тысяч долларов каждый, где, ожидая развития событий, буфетчики и официанты замерли в уважительном траурном полумраке возле подносов с икрой, индюшачьими грудками и пирамидой свадебного торта. Олив нашла своего дядю наверху: он сидел на пуфе перед туалетным столиком Эмили. Разбросанные перед ним косметические принадлежности — наглядные свидетельства женской подготовки — делали его крайне неуместное присутствие символом безумной катастрофы.

— А, это ты. — Голос его звучал безжизненно; за два часа он состарился.

Олив обвила рукой его согбенные плечи:

— Мне так горько, дядя Гарольд.

Он вдруг изверг поток брани; из одного глаза медленно выкатилась крупная слеза.

— Пусть приедет мой массажист, — выговорил он. — Скажи Макгрегору, чтобы вызвал.

Словно заплаканный ребенок, он сделал судорожный вдох, и Олив заметила у него на рукавах слой пудры, как будто дядя Гарольд, разморенный своим благородным шампанским, рыдал, облокотившись на туалетный столик.

— Телеграмму принесли, — забормотал он. — Где-то здесь лежит. — И с расстановкой добавил: — Отныне моя дочь — это ты.

— Что вы, разве можно так говорить!

Развернув телеграмму, она прочла:

НЕ МОГУ СООТВЕТСТВОВАТЬ ЛЮБОМ СЛУЧАЕ ОСТАНУСЬ ДУРОЙ НО ТАК БЫСТРЕЙ ЗАЖИВЕТ ЧЕРТОВСКИ СОЧУВСТВУЮ ЭМИЛИ.

Распорядившись насчет вызова массажиста и поставив камердинера охранять дядюшкину дверь, Олив прошла в библиотеку, где сбитый с толку секретарь пытался уклониться от прямых ответов на любопытные и настойчивые телефонные звонки.

— Я в таком расстройстве, мисс Мэрси! — воскликнул он дрожащим от отчаяния голосом. — Поверьте, голова раскалывается. Мне уже полчаса мерещится снизу танцевальная музыка.

Тут и Олив показалось, что она сама тоже на грани помешательства — сквозь шум уличного движения до нее отчетливо и ясно доносилась мелодия:

Стремительно сбежав по лестнице, Олив промчалась через гостиную; мотив все настойчивее звучал у нее в ушах. У входа в первый шатер она остановилась как вкопанная.

Под звуки небольшого, но, вне сомнения, профессионального оркестра по затянутому парусиной полу скользило с десяток молодых пар. В углу возле барной стойки топтались юноши, оставшиеся без девушек, а шестеро буфетчиков едва успевали смешивать коктейли и откупоривать шампанское.

— Гарольд! — требовательно выкрикнула она в сторону танцующих. — Гарольд!

К ней, доверив свою партнершу другому, направился рослый восемнадцатилетний парень.

— Привет, Олив. Как там отец?

— Гарольд, ради всего святого, что здесь…

— Эмили — чокнутая, — примирительно сказал он. — Я всегда тебе говорил: у Эмили не все дома. Мозги набекрень. Это не новость.

— Но что здесь происходит?

— Здесь? — Он с невинным видом огляделся. — Да ничего особенного: эти ребята приехали вместе со мной из Кембриджа.

— Но… танцы!

— А разве кто-то умер? Не пропадать же этому…

— Скажи, чтобы расходились, — потребовала Олив.

— С какой стати? Кому они мешают? Ребята не поленились приехать из Кембриджа…

— Это просто недостойно.

— Да они в голову не берут, Олив. У одного парня сестра отмочила такой же номер, только не до, а после. В наши дни это не редкость.

— И музыкантов отпусти, Гарольд, — твердо сказала Олив, — или я пойду к твоему отцу.

По всей видимости, он решил, что какая-то мелочь на фоне организованных с таким размахом торжеств не способна повредить семейной репутации, но ему пришлось подчиниться. Дворецкий в глубочайшем смущении распорядился убрать шампанское, и молодые люди недовольно, нога за ногу, стали перемещаться под более гостеприимный шатер темноты. Оставшись наедине с тенью — с витавшей над домом тенью Эмили, — Олив присела в гостиной и задумалась. На пороге тут же возник дворецкий:

— Мисс Олив, прибыл мистер Блэр.

Сжавшись, как пружина, она вскочила:

— К кому?

— Он не сказал. Прибыл — и все тут.

— Передайте ему, что я здесь.

Вошел он скорее с рассеянным, нежели подавленным видом, кивнул Олив и опустился на стул у рояля. Ей хотелось сказать: «Иди ко мне. Положи голову вот сюда, бедненький. Не горюй». Но ее душили слезы, и она промолчала.

— Через три часа, — спокойно заметил он, — можно будет купить утренние газеты. В киоске на Пятьдесят девятой.

— Это неразумно… — начала она.

— Я не какой-нибудь бесчувственный чурбан, — перебил он, — но сейчас меня больше всего занимают утренние газеты. Потом вежливой чередой потянутся молчаливые родственники, друзья и деловые партнеры. Само происшествие, как ни странно, меня ничуть не волнует.

— Я бы тоже по этому поводу не расстраивалась.

— Даже хорошо, что она сделала это вовремя.

— Может быть, тебе стоит уехать? — От волнения Олив подалась вперед. — Отправляйся в Европу; шумиха скоро утихнет.

— Утихнет. — Он посмеялся. — Такие вещи не утихают. За мной до гробовой доски будет тянуться насмешливый шепоток. — Бреворт застонал. — Дядя Гамильтон направился прямиком в сторону Парк-роу, [6] Парк-роу — улица на Манхэттене, где традиционно располагаются редакции основных нью-йоркских газет. В XIX в. получила прозвище Газетный ряд. чтобы обойти редакции газет. Вот что значит виргинец: он неосторожно бросил в присутствии кого-то из редакторов старомодное словцо «розги». С особым нетерпением ожидаю именно этот номер. — Он замолчал. — Как там мистер Каслтон?

— Он будет благодарен, что ты приезжал о нем справиться.

— Да я, собственно, не за этим. — Бреворт помялся. — Хочу задать тебе один вопрос. Скажи, ты согласишься завтра утром выйти за меня в Гринвиче?

Целую минуту Олив неудержимо летела в пропасть; у нее с губ сорвался невнятный шепот; рот открылся.

— Я знаю, ты хорошо ко мне относишься, — быстро продолжил он. — Вообще говоря, одно время мне даже казалось, что ты в меня чуточку влюблена, уж прости за такую самонадеянность. Как бы то ни было, ты действительно очень похожа на девушку, которая некогда меня любила; может статься, ты… — Покраснев от смущения, он мрачно закончил: — Как бы то ни было, ты мне очень нравишься; если у меня и были какие-то чувства к Эмили, они, можно сказать, улетучились.

В голове у нее стоял такой лязг и трезвон, что она испугалась, как бы этого не услышал Бреворт.