Габриэле д'Аннунцио - Том 5. Девы скал. Огонь

Там, на подушках дивана, во мраке не лежала ли та же самая женщина, что однажды в октябрьский вечер, чувствуя яд, разливающийся в ее крови, сказала своему другу: „Я должна умереть!“ — и в порыве ярости бросилась к нему, готовая его уничтожить?

Если тогда страсть молодого человека заставляла ее так жестоко страдать, то не страдала ли она теперь еще больше, когда страсть эта улеглась и проявлялось нечто похожее на нетерпение, при малейшем проявлении нежности с ее стороны? Ей было стыдно за это страдание, она знала, что он всецело находится под властью идеи и стремится сосредоточить все свои силы, чтобы придать ей соответственную форму. И все же глухая обида иногда поднималась в ней при прощании по вечерам, а в бессонные ночи ни на чем не основанное недоверие терзало ее душу.

В конце концов, она не справилась с кошмаром ночи. Трепещущая, пылающая под темным шатром гондолы, она стала блуждать по каналам, перед тем как в первый раз назвать гребцу далекую улицу, она запнулась, ей хотелось вернуться назад, душа болела, она еле сдерживала рыдания, она чувствовала, что мучение становится невыносимым, она нагнулась над водой — ее манила смерть, и в конце концов она уступила своей слабости: она решилась направиться к дому своего друга. Долгие часы она смотрела на него, полная тщетного ожидания и страха.

Она пережила самые ужасные минуты в этой унылой Riodella-Panada, заканчивающейся мостом, сквозь арку которого виднеется отверстая лощина и мрачный остров San-Michele. Старый готический дворец на углу San-Canciano был похож на развалины, готовые обрушиться и раздавить ее. Почерневшие лодки вдоль заплесневелых стен, предоставленные ночным туманам, распространяли запах гнили. Один раз на заре она слушала пение пробуждающихся птиц в саду Клариссы.

Уехать! Необходимость уехать представлялась очевидной и неотложной. В один памятный день она уже говорила своему другу: „Теперь, кажется, мне осталось одно: удалиться, исчезнуть, предоставить тебя судьбе. Я способна на подвиг непосильной любви!“ С этих пор откладывать отъезд нет возможности. Необходимо было немедленно принять решение и вырваться из этой роковой неподвижности, окружавшей со всех сторон ее агонию, неподвижности, похожей на безмолвную стоячую воду, окружающую зловещий остров, ей казалось, она напрягает свои последние силы, чтобы выкарабкаться из нее, но чувствует, что тинистое дно затягивает ее, что она тонет и не может утонуть, а спокойная равнина вод, по-прежнему, расстилается перед ее глазами.

По-видимому, ничто не изменилось. После этого октябрьского утра внешняя жизнь текла по-прежнему. Ни в словах, ни в поступках не было и намека на разрыв. Казалось даже, что обещанное путешествие на Эвганейские горы должно скоро состояться, так как приближался сезон рыбной ловли! И тем не менее она чувствовала решительную невозможность жить долее вблизи возлюбленного. Это было для нее так же немыслимо, как немыслимо оставаться в здании, объятом пламенем, на краю пропасти или в пустыне, после того как выпита последняя капля воды.

Она чувствовала, что назначение ее выполнено, как назначение дерева, переставшего приносить плоды, как назначение сжатого поля или реки, достигшей моря. Ее существо подчинялось тем же неизбежным законам, как морские приливы, времена года, небесные явления. Она покорилась без рассуждений. Тогда мужество ее воскресло, душа окрепла, жажда деятельности пробудилась, все прежние свойства стали проявляться снова. В непродолжительное время был составлен маршрут, собрана труппа и назначен день отъезда. „Ты отправишься за море, ты будешь работать там среди варваров“, — сказала она себе решительно. — Ты снова будешь скитаться из города в город, из отеля в отель и за деньги каждый вечер будешь вызывать восторги публики. Ты должна заработать много денег и вернуться нагруженной золотом и мудростью, если случайно, в туманный день, тебя не раздавит колесо экипажа в каком-нибудь глухом переулке…»

«Как знать? — говорила она себе. — Как знать, кто подсказывает тебе этот отъезд? Может быть, то голос собственной души, которая видит то, чего не видишь ты, как слепая в трагедии. Как знать, может быть, там, среди спокойствия океана, душа твоя обретет мир, а уста снова получат способность улыбаться, давно уже чуждую им. Быть может, тогда, увидя в зеркале седой волос, ты равнодушно скажешь себе: „Иди с миром!“»

Она занялась приготовлениями к отъезду.

В февральском воздухе по временам проносилось дыхание весны.

— Чувствуешь ты близость весны? — спросил Стелио у своей подруги.

Ноздри его раздувались.

Чувствуя, что сердце ее перестает биться, она слегка отстала и подняла голову к небу, усеянному перистыми облаками. Резкий сухой свист сирены пронесся над бледным заливом, замирая подобно нежному звуку флейты. Ей показалось, что вместе с этим звуком что-то вырывалось из ее груди и рассеивалось вдали, превращаясь мало-помалу из страдания в воспоминание.

Она ответила:

— Весна стоит у Трех Гаваней.

Они снова блуждали по водам лагуны, где так привыкла витать их фантазия.

— Ты сказала: у Трех Гаваней? — живо воскликнул молодой человек, как бы разбуженный внезапной мыслью. — Как раз там, на высоком берегу, моряки заклинают ветер и везут его скованного заклинанием в Дарди Сегузо… Я тебе как-нибудь расскажу историю первого органа.

Его таинственный вид при рассказе о заклинаниях моряков заставил ее улыбнуться.

— Какая же это история? — спросила она, заинтересованная. — И при чем тут Сегузо? Уж это не хозяин ли стекольного завода?

— Да, но только предок теперешнего, изучавший латынь и греческий, музыку и архитектуру, член академии Pellegrini, владелец садов Мурано, обычный гость на ужинах Тициана, даваемых в его доме в квартале Бари, друг Бернардо Капелло, Джакомо, Цоне и других патрициев… Однажды у Катерино Цоне он увидел впервые знаменитый орган, сооруженный для Маттиа Корвино, короля Венгрии. Чудная идея пришла ему в голову во время его спора с Агостино Амади, заполучившим в свою коллекцию инструментов настоящую греческую лиру, семиструнный лесбосский инструмент из золота и слоновой кости… Ах! Ты можешь себе представить эту реликвию Митиленской школы, перевезенную в Венецию на галере, которая, проплывая водами Santo-Mauro, влекла за собой до Меламокко труп Сафо, будто пучок сухих трав? Но это уже другая история.

И снова женщина-кочевница улыбнулась наивной улыбкой ребенка, заинтересованного книгой с картинками. Сколько чудных легенд, сколько фантастических историй развертывал перед ней этот чародей образов в продолжение длинных часов, проведенных ими на этой воде! Какое очарование разливал он для нее, звуком своего голоса оживляя все окружающее! Сколько раз на легкой гондоле вблизи своего возлюбленного она забывалась в чудных грезах, в которых тонули все ее страдания и носились только поэтические видения!