Габриэле д'Аннунцио - Том 5. Девы скал. Огонь

— Греби! — крикнул Стелио, объятый отвращением. Фоскарина закрыла глаза. Под напором весел лодка устремилась вперед, скользя по молочно-белой воде. Небо светлело. Ровное сияние разливалось по отмели. С барки, нагруженной зеленью, слышались голоса моряков. Доносилось чириканье воробьев из Сан-Джакомо ди Палюд. Рев сирены прозвучал в отдалении.

— Что же сделал человек с красным шнуром? — спросила Фоскарина.

Она торопилась услышать продолжение рассказа, желая разгадать его смысл.

— Не раз чувствовал он, что голова его висит на волоске, — заговорил Стелио, смеясь. — Он должен был выдувать трубы, толстые как стволы деревьев, не с помощью мехов, а собственным ртом, собственным дыханием, без остановки. Легких циклопа не хватило бы на это. О, я тебе расскажу когда-нибудь о муках существования между топором палача и необходимостью совершить чудо в союзе со стихиями. В его распоряжении были Огонь, Вода. Земля, но Воздуха, движения воздуха ему недоставало. Между тем каждое утро Совет десяти посылал к нему Красного человека с приветом. Ты знаешь Красного человека? Того, который со спущенным на глаза капюшоном обнимает колонну в «Поклонение волхвов» второго Бонифачио. После бесчисленных опытов Сегузо осенила чудная мысль. В этот день он беседовал под лаврами с Присцианезой о местожительстве Эола и его 12 сыновей и о том, как сын Лаэрта высадился на берег западного острова. Он перечитал Гомера, Виргилия и Овидия. Потом отправился к Словенскому Магу, знаменитому своим даром склонять Ветры на помощь дальним плаваньям:

— Мне нужен ветер не слишком сильный, не слишком слабый, послушный, которым я мог бы управлять по своему желанию, легкий ветерок для выдувания изобретенных мной труб. Lenius aspirans aura secunda venit… Понял ты меня, старик?

Рассказчик громко расхохотался, представляя себе эту сцену со всеми ее подробностями в доме Калле делла Теста в Сан-Занеполо, где словенец жил со своей дочерью Корнелией — словенкой — honorata cortegiana (piezo so pare, scudi 2) [38] Уважаемой куртизанкой (на дому у отца за 2 скуди). .

«Cossa galo? Savàrielo? [39] Что с ним? Не сошел ли он с ума? » — думали оба гондольера, удивленные, слыша из уст Стелио слова родного языка, смешанные с незнакомым наречием. Фоскарина пробовал вторить его веселью, но его юношеский смех, как и тогда, в извилинах лабиринта, причинял ей сердечную боль.

— Это длинная история, — продолжал Стелио. — Когда-нибудь она послужит мне сюжетом. Я берегу ее для свободного времени… Вообрази: словенец произносит заклинания… Дарди каждую ночь посылает моряков к Трем Гаваням, чтобы захватить Ventesèlo. Наконец, однажды ночью, незадолго до рассвета, в момент захода луны, они застают Ветерок спящим на песчаном валу среди стаи утомленных ласточек, находящихся у него в подчинении. Он лежит на спине, спокойно, как ребенок, вдыхая соленый аромат, полуприкрытый бесчисленными крыльями, морская зыбь убаюкивает его, сизые птички трепещут вокруг, усталые от дальнего перелета…

— О, милый друг! — вскричала Фоскарина при таком ярком описании. — Где видел ты это?

— Тут-то именно и начинается вся прелесть легенды. Моряки захватывают его, связывают ветками камыша, уносят на борт и плывут в Темодию. Лодка переполнена ласточками, не покидающими своего повелителя…

Стелио перевел дух. Все подробности происшествия теснились в его воображении, и он не знал, на чем остановиться. Затем он прислушался к пению, доносившемуся со стороны Сан-Франческо дель Дезерто. Виднелась немного кривая колокольня Бурано и за островом, усеянным нежными цветами, возвышались колокольни Торчелло во всем своем одиноком великолепии.

— Продолжай, — просила его актриса.

— Не могу, Фоска… Слишком много мыслей… Вообрази себе: Дарди увлекается своим пленником… Имя его — Орницио, он повелитель перелетных птиц… Несмолкаемое щебетание ласточек наполняет Темодию, их гнезда прилепились на столбах и на лесах, окружающих творение Дарди. Крылья некоторых опалены огнем горна, когда Орницио начинает дуть в трубку, создавая из расплавленной стеклянной массы блестящую и легкую колонну. Но сколько трудов положено, чтобы приручить его и посвятить в тайны искусства. Властелин огня говорит с ним на латинском языке и читает ему стихи Вергилия, надеясь быть понятым. Но синеволосый Орницио знает, конечно, только греческий язык, и выговор у него несколько свистящий. Он может продекламировать наизусть две оды Сафо, незнакомые гуманистам, две оды, принесенные им в один весенний день из Митилены. И, выдувая трубы разной величины, он вспоминает пастушескую свирель Пана… Я расскажу тебе когда-нибудь все это.

— Чем же он питался?

— Цветочной пылью и солью.

— А кто приносил ему пишу?

— Никто. Ему достаточно было вдыхать в себя цветочную пыль и соль, насыщающую воздух.

— И он не пытался бежать?

— Постоянно. Но Сегузо принимал тысячу предосторожностей, как и следовало влюбленному.

— А Орницио отвечал ему взаимностью?

— Да. Он также начинал любить Дарди, главным образом, из-за красного шнура, обвивавшего его обнаженную шею.

— А Пердиланца?

— Покинутая, она изнывала от тоски. Я расскажу тебе когда-нибудь… Летом я поеду на взморье Нелестрины и запишу тебе эту сказку среди золотистых песков.

— Чем же она кончается?

— Чудо свершилось. Дивный орган воздвигнут на Темодии со своими семью тысячами стеклянных труб, похожий на те подернутые инеем сказочные рощи, какие, по словам Орницио, склонного к фантастическим вымыслам, он видел в стране гиперборейцев. Настает, наконец, день Sensa Дож с патриархом и архиепископом Спалатро выплывают из бассейна Сан-Марко на буцентавре. Торжество так грандиозно, что Орницио принимает это за триумфальное возвращение сына Хроноса. Шлюзы вокруг Темодии открыты, и, воодушевленный вечным безмолвием лагун, гигантский орган под волшебными пальцами музыканта разливает такие широкие волны звуков, что они достигают do Terra Ferta и стремятся к Адриатике. Буцентавр останавливается, потому что все 40 весел его опускаются как сложенные крылья по бокам лодки, брошенные пораженными невольниками. Но вдруг поток музыки разбивается, переходит в фальшивые аккорды, слабеет… замолкает. Дарди чувствует внезапно, что орган замер под его пальцами, словно душа инструмента покинула его, словно какая-то чуждая сила разрушила чудное творение, проникнув в его глубину. Что же случилось? Мастер слышит только неистовый шум насмешек, доносящийся к нему через онемевшие трубы, гул пушечной пальбы, беспорядочные крики толпы… От буцентавра отчаливает шлюпка — она везет Красного человека — палача, с наковальней и топором. Удар намечен алым шнуром. Голова падает, ее бросают в воду, и она плавает там, подобно голове Орфея…