Габриэле д'Аннунцио - Том 5. Девы скал. Огонь

— Ты — моя страсть и ты — мое возрождение. Ты обладаешь властью вдохновлять, и ты сама не сознаешь этой власти. Самый простой из твоих поступков открывает мне неизведанную доселе истину. А любовь, как и разум, разгорается, отыскивая правду. Зачем? Зачем ты себя терзаешь? Ничто не погибло! Ничто не потеряно! Мне надо быть свободным и счастливым, обладая твоей истинной, безграничной любовью для того, чтобы создать прекрасное творение, ожидаемое людьми. Мне необходима твоя вера, необходимо творить в радости. Одно твое присутствие делает мой ум бесконечно плодотворным. Сейчас в твоих объятиях я услышал среди молчания целый поток музыкальных мелодий.

С кем говорил он? От кого ждал радости? Жажда музыки не переносила ли его мыслями к той, которая пела и своим пением преображала Вселенную. От кого, как не от свежей юности, непорочной девственности мог он ожидать радостей и вдохновения. Когда она держала его в своих объятиях — в нем пела та, другая. И теперь, теперь разве не с другой говорил он? Она одна могла ему дать все необходимое для искусства и для жизни. Девственница представляла собой новую силу, скрытую красоту, нетронутое доселе оружие, острое и прекрасное оружие для опьяняющей битвы. Проклятие! Проклятие!

Горе и злоба раздирали ее душу в этом дрожащем сумраке, и она не смела выйти на свет. Она страдала, точно поверженная на землю злым духом. Ей казалось, что она гибнет вместе со своей тяжелой ношей — прожитой жизнью, с годами унижения и торжества, со своим печальным лицом и тысячью масок на этом лице, со своей истерзанной душой и тысячью душ, обитавших в ее смертном теле. Эта страсть, которая могла ее спасти, толкала ее безвозвратно к разрушению и гибели. Чтобы дойти до нее, желание возлюбленного должно было пересечь весь этот мрак ее прошлого, сотканный, как он думал, из бесчисленной смены неизвестных объятий, и от этого оскорбительного заблуждения желание его становилось оскверненным, извращенным, раздраженным, злобным и должно было перейти в презрение. Всегда этот мрак ее прошлого станет возбуждать в нем инстинкт животной жестокости, скрытой в его ненасытной чувственной натуре. Ах, что она сделала! Она дала оружие в руки неумолимого хищника, и он стал между ней и ее другом. Она сама в тот жгучий вечер Огня привела к нему прекрасную и юную добычу, и он охватил ее взглядом избрания и обещания. С кем говорил он сейчас, как не с этой другой? У кого молил он радости?

— Не грусти, не грусти…

Теперь она уже неясно различала слова, словно душа ее лежала на дне пропасти, а голос звучал наверху. Но она ощущала нетерпеливые прикосновения рук, и среди этого кровавого сумрака, казалось, порождавшего безумие и кошмар, из мозга ее костей, из ее жил, из всего ее смятенного существа вдруг вырвался дикий протест…

— Ты хочешь, чтобы я тебя отвела к ней? Ты хочешь, чтобы я позвала ее к тебе? — вскричала несчастная, устремив на него горящие глаза, схватив его за руки с конвульсивной силой и впиваясь в него ногтями. — Она ждет тебя! Зачем остаешься ты здесь? Иди! Беги! Она ждет тебя!

Фоскарина вскочила, заставила подняться и Стелио, пытаясь толкнуть его к дверям. Она была неузнаваема. Ярость делала ее жестокой и опасной. Невероятная сила явилась в ее руках, энергией стихии дышали все ее члены.

— Кто ждет меня? Что ты говоришь? Что с тобой? Приди в себя, Фоскарина!

Он путался в словах, называл ее имя, дрожа от ужаса, потому что ему почудился в ее лице призрак безумия. Но она, вне себя, не слушала его.

— Фоскарина!

Он позвал ее, собрав все свои силы, дрожа от напряжения, как будто своим криком хотел удержать рассудок, готовый ее покинуть.

Она вздрогнула, вытянула вперед руки и обвела вокруг затуманенным взором, словно просыпаясь и не помня того, что случилось. Она задыхалась.

— Иди, сядь сюда!

Стелио подвел ее к дивану и заботливо усадил на подушки. Его тихая нежность смягчала ее. Казалось, она приходила в себя после обморока и ничего не понимала. Жалоба сорвалась с ее уст.

— Как мне больно!

Она потрогала свои затекшие руки, щеки, причинявшие ей боль около челюстей. И начала дрожать от холода.

— Ляг, положи сюда свою голову.

Он заставил ее лечь, поправил подушки, тихо, осторожно склоняясь к ней, как к любимому больному существу, отдавая ей все свое сердце — оно билось, билось это сердце, еще не оправившись от испуга.

— Да… да… — отозвалась она голосом, похожим на вздох, точно стараясь продолжить его заботливую ласку.

— Тебе холодно?

— Да.

— Хочешь, я закрою тебя?

— Да.

Он принялся искать одеяло, нашел на столе старинный бархат и закрыл ее им.

— Тебе удобно так?

Она сделала утвердительный знак смыкающимися глазами.

Тогда Стелио поднял упавшие, немного поблекшие и еще теплые фиалки и положил букетик на подушку около ее лица.

Она сделала еще более легкое движение ресницами. Он поцеловал ее в лоб, потом отошел, чтобы разжечь огонь, подкинул дров, раздул сильное пламя.

— Теплее ли тебе? Согреваешься ли ты? — спросил он тихо.

Потом он приблизился к ней, нагнулся над измученной женщиной и прислушался к ее дыханию — она заснула. Складки на ее лице разглаживались, углы губ принимали мягкие очертания в умиротворении сна. Спокойствие, подобное спокойствию смерти, разливалось по ее бледным чертам.

— Спи! Спи! — Его так переполняла жалость и любовь, что он хотел бы перелить в этот сон бесконечную силу утешения и забвения. — Спи! Спи…

Он остался около ее ног, на ковре, в течение нескольких минут прислушиваясь к ее дыханию. Эти губы произнесли: «Я могу сделать то, чего не может сделать любовь! Хочешь я призову ее к тебе?» Он не рассуждал, не выводил заключений, мысли его блуждали. Еще раз Стелио чувствовал руку слепой и непобедимой судьбы, вьющейся над его головой, над этим сном, но он сознавал в себе твердое желание жить. «Лук носит имя Bios, и назначение его — смерть».

Среди молчания заговорили огонь и вода. Голоса стихий, женщина, заснувшая в отчаянии, непреложность судьбы, безграничность будущего, воспоминание о предчувствиях — все это создавало в его представлении музыку, и отлетевшее было вдохновение снова вернулось и осенило его, он услышал мелодии, услышал слова действующих лиц драмы: «Она одна утоляет нашу жажду, и вся наша жажда стремится к ее свежести. Если бы ее не существовало — никто не мог бы жить, мы все умерли бы от жажды». Он увидел долину, прорезанную пересохшим и побелевшим руслом древней реки, усеянную кострами, горевшими среди необыкновенной тишины прекрасного вечера, он увидел погребальный блеск золота — могилу, полную трупов, покрытых золотом, увенчанное золотой короной тело Кассандры между приготовленных погребальных урн. И чей-то голос произнес: «Как нежен этот пепел, он протекает сквозь пальцы подобно морскому песку…» Голос продолжал: «Это тень, скользящая по всему окружающему, и влажная губка, стирающая все следы…» И наступала ночь, загорались звезды, благоухали мирты, девственница открывала книгу и читала гекзаметры… И чей-то голос говорил: «О статуя Ниобеи! Прежде чем умереть, Антигона увидела каменную статую, откуда брызнул вечный поток слез». Преграда времен рушилась, даль веков рассеивалась. Древняя трагическая душа воплощалась в новой душе. Словами и музыкой поэт создавал единство идеала жизни.